А где-то в соседнем дворе… (сборник)
Шрифт:
– Если бы твоего парня заманивало море, я бы решил, что виной всему Эспиритус де ла Олас, но Тимми же не только в глубину тянет... Маэстро де Суэнос, возможно, руку-крыло приложил. А может и хуже.
– Еще хуже? – глухо переспрашивает Альберт.
– Повелитель памяти. Ну... это если ты веришь в то, что душа несколько жизней прожить в состоянии...
– Не исключаю.
– Твой племяш случайно чего плохого не натворил? Людям или морским тварям зла не делал?
– Рыбу ловил, но ты поищи того, кто здесь этим не промышляет, а в остальном ты ж его сам застращал. Еще в детстве: на скалы не суйся, к черным камням не ходи и ни в коем случае не купайся ночью. Оно и правильно, конечно.
– Правильно, – соглашается
Тим хотел вмешаться, сказать, что все неправда, не достойно внимания и, тем паче, обсуждения. Сколько он себя помнил, ему всегда снилась всякая дрянь. Он до сих пор просыпался от чувства падения в бездну или умопомрачительной скорости, однако перед глазами уже рассыпался цветной калейдоскоп, голова кружилась, а тело становилось ватным и непослушным.
…Где-то ржали кони и переговаривались стражники. От привычной жизни его отделял лишь полог цветастого шатра и несколько табличек, разбросанных по цветастому красно-золотому покрывалу. Оно лежало прямо на земле, а сам Тим сгорбился на низкой походной кушетке. Он никогда не верил в гадания, пусть и разрешал хорошеньким девушкам на деревенских гуляниях пытать его судьбу. Они все говорили одно и то же: о долгих летах жизни и семье; о том, что быть ему великим капитаном. Он знал точно – каждая из них хотела бы стать той, кто ждет на берегу его корабль. И лишь одна гадалка предсказала ему скорую погибель – в пучине вод или от пожара – Арелла, наполовину цыганка, наполовину бразильянка. Ее убили в позапрошлую весну, а может быть, сожгли как ведьму. От нее остались несколько расписных серебряных пластин да пестрое покрывало – все, что смогла она преподнести в дар сыну сеньора, а Тим неожиданно для самого себя сумел принять.
Папесса, ярмарочная гадалка, обманщица с улыбкой на устах. Она смеялась в ту последнюю весну и обещала: титул, деньги, славу, а главное, свободу. Пусть ненадолго. Еще твердила об исполнении желаний и уповала на свое божество, и Тим пожелал – тогда он был не в меру пьян, зол и задет ее словами – жить вечно... Желание, услышанное богами, не может не сбыться.
Он уже не замечает того, что стихли звуки, ветер больше не играет тканью шатра, а сам он окунулся в странную хмарь – вязкую, подобную туману. Сердце подскакивает к горлу, трепещет там. Тиму – здесь его, конечно же, зовут иначе, но как-то легче называться последним из имен – кажется, что кто-то стоит за спиной, уставившись ему в затылок. Взгляд обжигает и одновременно холодит, приковывает. Вместе с ним на уши давит еле слышный свист, проникает отовсюду, даже если заткнуть уши, не исчезнет. Хочется обернуться или просто убежать, но невозможно. Тим не потерял рассудок, но доводы разума – ничто в сравнении с чувством, которое не удается назвать обычным страхом, слишком уж оно глубокое и темное. Он закусывает губу до крови, вот только боль не в силах отрезвить. Он пытается припомнить – что там, за спиной.
Холодок ласкает спину. Касается лопаток. Раздражая, пробегает вдоль позвоночника капля пота. Там за спиною – низкий столик и зеркало, смотрят из него, и, если на краткий миг он встретится с зазеркальным существом взглядами, произойдет нечто жуткое, чего уже не исправить и не забыть.
…Он не рассказывает ничего, натужно улыбается и шутит, старается выглядеть обычным и не беспокоить понапрасну никого. Только толку от этого чуть – дядя говорит, что Тим кричал во сне. Альберта не переубедить, он на полном серьезе намерен отослать племянника на материк, поближе к размеренной и одновременно суматошной городской жизни, к сверстникам и знакомым. А главное –
До отъезда несколько дней и кажется его, наконец, оставили в покое. Все. Тим ходит к морю и на дальние утесы. Он намерено отворачивается, чтобы не увидеть курчавую шевелюру Кэма – дядиного домоправителя – маячащую за дальними камнями. Теперь тот неотступно следует за ним.
Арелла... Это имя его преследует и не исчезает из памяти ни на секунду. Словно серебряный колокольчик – почти не слышный, но никогда не смолкающий. Разве возможно так четко и ясно представлять ни разу в жизни не виденного человека?..
«Коль вскоре суждено мне умереть во цвете лет, остаток жизни я тебе отдам: для твоего желанья», – ее ли то слова или Тим сам их себе навязал, вырвав из очередного кошмара?..
Ветер крепчает. Будет шторм, но Тима это не особенно тревожит. В своих скитаниях он забирается туда, где раньше находиться не рисковал: слишком уж устал он от видений смерти, чтобы бояться ее в реальности. Сердце замирает, когда в самый неудачный момент подворачивается нога. Хваленые адидасовские кроссовки скользят, и остановиться удается лишь на остром уступе, успев взглянуть за край.
Шторм приближается. На Санта Лорен похолодало, и ветер, более не кажущийся другом, пробирает насквозь. Тим не обращал на него внимания до последнего, за то и поплатился: к вечеру он уже лежит в горячке, а утро встречает в больнице вместо аэропорта.
…Вокруг туман, звуки и сияние. Свет переливается, подобно осьминогу. Сам спрут стоит в каком-то полуметре: огромный и с оранжевым взглядом. Захочет – прикинется туманом, а нет, станет невидим. Однако он всегда здесь и ждет то ли своего часа, то ли просто наблюдает за Тимом.
«Ты пожелал лишь вечной жизни. Не избавления от смерти как таковой».
А перед глазами – смех, золото и шалая улыбка, слова, как будто в шутку сорванные с губ:
«Коль вскоре суждено мне умереть во цвете лет, остаток жизни я тебе отдам: для твоего желанья».
«Цыгане вечно лгут. Их божества – тем более лукавят, желания однако выполняют, по-своему перевернув».
…Шторм он проспал. Тим приходит в себя, когда в новостях рассказывают о потерпевшем катастрофу самолете, упавшем в океан, и первым видит Хуана: улыбающегося и довольного, втолковывающего Альберту о божественных предупреждениях. Мол, чтобы отвратить беду, Маэстро де Суэнос и насылал пугающие сны. Дядя кивает. Он, кажется, тоже успокоился. И никто не вспоминает о том, что именно сновидения заставили Альберта принять решение об отлете племянника.
Три дня минуют, как один. Тим смотрит за горизонт: туда, где небесная лазурь сливается с водной бирюзой. Скоро окрасится багрянцем небосвод, а после рухнет ночь на Санта Лорен. Над головой волнистые облака мазками изобразили парящего орлана, и острым режет чей-то строгий взгляд. Тим оборачивается мгновенно. Спрут огромен, подобен небоскребу, не иначе, а щупальца – как скоростные туннели. Переливается то синим, то зеленым, глаза у него оранжевые. Оранжевые печальные глаза.
Тим смаргивает, уверенный в том, что лишь странный бред последних дней виной его видению. После шторма холодно, в расселинах у пологов утесов к закату собирается туман и принимает порой весьма странные очертания. Тим размышляет над тем, что сказал ему доктор: он давно был болен, но каким-то странным образом не чувствовал недомогания, держался на ногах более недели, прежде чем пневмония не привела с собою лихорадку. Если исходить из этого, сны – не что иное, как следствие болезни. Не больше. Спрут усмехается его мыслям, чем лишь подтверждает свою иллюзорность. Тим не желает думать, что за его жизнь и память всегда расплачиваются другие – как пассажиры того самолета, например. Он всегда верил в перерождения и если не знал, то догадывался кем когда-то жил.