…А родись счастливой
Шрифт:
Люба тихо изумилась, как чётко понял её Степан и до чего примитивен оказался его ответ на её «игру»: дала почувствовать свою близость и — отдай всё — не греши!
Холодное окно запотело от её дыхания. Она поводила по стеклу пальцем, стирая с него муть. За окном под невысоким январским солнцем пронзительно ярко сверкали снега. И вчера было солнце и, кажется, позавчера. Значит, скоро уже весна. Опять весна. Опять будет кружиться голова от солнца, от чисто промытого неба, от ветра, кидающего в лицо брызги капели и запах тающего снега, от сохнущей,
А теперь сначала начинается её жизнь. Снова надо принимать все ветры одной, без защиты. Не укрываться же за того вон огромного мужика, что обмякло тащится по дорожке. Он бросает столько тени, что за ним и солнца не увидишь.
Странно. Ей так нравилась его огромность и спокойная мощь, а теперь всё это страшно, вернее, противно, потому что беспомощно и зло, потно и похотливо.
Степан постоял у машины, медленно оглядывая двор, открыл дверцу, но не стал втискиваться в неё, а развернулся и пружинистым, частым охотничьим набегом вернулся к дому.
Люба метнулась от окна к двери, ещё выше дёрнула ручку защёлки и приложилась ухом к полотнищу дубовой двери. По звуку шагов, по скрипу половиц поняла, что Дурандин прошёл на холодную веранду, что-то ворочает там. А что там ворочать? Летняя мебель — и та перенесена в тёплую веранду. Ящики с пустыми бутылками? Точно, звякает стеклом. Какая дивная развязка для страстей — сдать пустую холодную стеклопосуду!.. Ай, да Стёпа! Молодец! Не взял хозяйку — получи наличными хотя бы за её пустые бутылки! А, впрочем, она и к ним не причастна. Какой-то писатель в Эстонии научил Сафроныча делать в бутылках из-под шампанского вино из жёлтой рябины. Чтобы оно получилось прозрачно-золотым, настойку надо выдержать два года в подвале. А еще лучше, если закопать бутылки в землю. Анатолий и привёз однажды с завода полный багажник посуды. И сколько-то бутылок закопал где-то в парке.
Потом шаги Степана стало слышно в кухне, в тёплой веранде. Как здорово, оказывается, всё слышно в пустом доме. Это потому что он очень большой и в нём теперь нет хозяина. Или потому, что по нему бродит большой, злой Степан? А может, это она так слышит — вся прижалась к двери, затаила дыхание? Да, это она… Вот Дурандин вступил на лестницу, та чуть прогнулась под ним, но не скрипнула. И Люба уловила это, замерла.
Поднялся Степан на пару ступенек — не больше.
— Люба, Люб! Выдь на минуту, а! — позвал он. — Не бойся, я ничего не сделаю. Мне спросить только надо.
— Что ты хочешь спросить? — отозвалась она из-за двери.
Дурандин помолчал, видно, соображая, что бы такое спросить, чтобы не вызвать подозрения насчёт того, зачем вернулся. Но в разорённую давешней сценой голову ничего не приходило, тем более, что не ведал, знает она чего про бутылки или нет. Брякнул первое попавшееся:
— Бутылки там чего пустые лежат? Может, сдать свезти?
«И верно, бутылками озаботился! Господи, вот дурень-то», — подумала Люба и отникла от двери не столько облегчённо,
— Вези куда хочешь, если не лень, — сказала и присела на кровать, откинулась на заведённые за голову руки, помотала головой, как бы всполаскивая тяжёлые волосы.
— Ладно, свезу щас. Там не меньше, как на червонец. Слыш-ка, Люб, выйди, не бойся, чего кричим-то на весь дом?
Она вышла на антресоли и, гибко облокотившись о перила, спросила:
— Не знаешь, что с червонцем сделать? Купи полторы бутылки того же шампанского, выпьем на прощание.
Он не ожидал такого скорого её появления, а тем более вида — как будто ни в чём ни бывало — и отступил назад: «Вот это баба!» — подивился ещё раз. — Такую даром не возьмёшь и за рубь за сорок не купишь. Эх, как бы Игорь-то правду болтал!»
— Может, ещё где бутылки есть? — спросил он, не поднимая глаз к антресолям. — Вроде шампанских-то больше было.
— Не считала. Анатолий Сафронович где-то закапывал сколько-то в парке. А что?
Именно это Степан и хотел узнать ещё ночью, когда возвращался, проводив Игоря. Значит, сынок верно трепал по-пьяни. А Люба-то дура, что ли — объявлять ему такое? Или расчёт у неё?
— Чего это ему взбрело закапывать их? — спросил Дурандин, неуклюже наводя тень на плетень.
— А, поди, спроси его теперь…
— А может, помнишь, где?
— Ты, знаешь, не интересовалась.
Люба сказала это так беспечно, что Степан подумал: или врёт, девка, или и верно, главного не знает… Если знает, да врёт, её теперь не уцепишь, разве что выследить можно. А коли не знает, так можно и удивить, порадовать. А, обрадовавшись-то, может, сама к нему на грудь упадёт?!
Он поднял к ней лицо и с ясными глазами понёс, было, вверх свою тайну.
— Ещё шаг, и ты получишь! — холодно осекла его Люба и шагнула к двери.
Дурандин остановился, но лицом не погас.
— Ты хоть знаешь, чего в них закопано? — спросил он нетерпеливым шёпотом.
— Клад! — усмехнулась Люба от двери. — Иди ищи. Найдёшь — одну бутылку — мне, остальные — твои.
— Если места точного нет, надо лета ждать. А может, всё-таки вспомнишь? Откопаю — всё наше будет.
— Жди лета, парень. Только не здесь, в машину иди или в гараж. Где хочешь, там и жди.
— Да я бы здесь хотел, если где хочу-то, — пробормотал он тихо.
Решив, что Дурандин действительно успокоился, Люба сошла с лестницы.
— В другой раз, Стёпа, в другой раз, сказала она и, мягко подталкивая его в спину, выпроводила из дома.
Не заботясь, слышит ли это Дурандин, заперла входную дверь на два оборота ключа и накинула цепочку защёлки. Наглухо надо зарыться от всех — надоели.
Камин в гостиной прогорел. Она ногой подвинула к нему неуклюже надутый пуф, подняла так и валявшуюся посреди комнаты кочергу и присела к камину поколотить головешку, чуть светящуюся в трещинах угольных разломов.