… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Когда мы с матерью зашли в кабинет, он объяснил это несознательностью населения, а вот у них, за океаном, каждый четвёртый ходит на приём.
Тарасенко работал не один, а с напарницей в непривычно обставленном кабинете.
Странность заключалась в расположении стола. Он находился почти по центру, развёрнутый своими дверцами и ящиками ко входу в кабинет. Мне предложили сесть за него.
Мать села на стул у стены, а медработники остались стоять по сторонам от стола.
Мне
Тут Тарасенко с напарницей, как по команде, кинулись хлопать дверцами стола, выдёргивать и с треском задвигать его ящики.
Ноги я, конечно, подтянул, но стул не покинул, хотя и насторожился.
Убедившись, что я не выскочил за дверь и не попытался вскарабкаться на жалюзи окна, Тарасенко прекратил тест и объявил, что я здоров, как бык.
– Вот ему и скажите!– воскликнула, всхлипывая, моя мать.– Хочет в Чернигов ехать в психбольницу.
– Зачем?
– Его жена посылает.
– Она что – врач?
– Нет!
– Тогда зачем? Мало кого куда посылают. Он ей раб, что ли?
– Да! Да! Раб!
( … так-то вот, Иосиф Яковлевич, по кличке Прекрасный, тебя в рабство продавали твои братья, а как бы тебе понравилось, если б сдала родная мать?..)
Тарасенко ещё раз, уже как рабу, предписал мне никуда не ехать и мы покинули кабинет.
По пути к трамвайной остановке моя мать спросила:
– Ну, что – убедился?
– Это ничего не меняет.
– Если с тобой что-то сделают, я её убью,– сказала моя мать и заплакала.
– Мама,– ответил я,– что за книжку ты недавно прочитала?
Разумеется, я прекрасно знал, что мать моя давным-давно уж не читает книг, но надо же как-то поддержать разговор.
Из-за приёма со сдачей в рабство и нестыковки в расписаниях движения поездов, на 4-й километр под Черниговом я добрался уже поздним вечером.
Однако, обусловленный понедельник ещё не истёк и я стал бить в железо ворот, чем вызвал недовольные крики охраны в проходной.
Там включили свет и спросили чего надо. Имя Тамары послужило паролем.
Подошли ещё два санитара в синих байковых халатах и меня отвели в приёмное отделение.
Там я сдал свою одежду и получил взамен пижаму и пару кирзовых сапог.
Левый ничего, но правый очень жал. Наверное, в отместку, что потревожил в поздний час.
Затем через холод и темноту меня отвели в пятое отделение и сдали тамошнему дежурному медбрату.
Он завёл меня в широченный
Вдоль стен его шли двери палат – тоже остеклённые.
Дежурный завёл меня в одну из них, указал свободную койку и вышел.
В скудном свете сквозь стекло входной двери, я различил полдюжины коек, на которых лежали укрытые фигуры, и белые тумбочки.
Раздевшись, я лёг, подавляя невольный страх.
По-видимому, моё появление заставило обитателей палаты затаиться, но постепенно они оттаяли.
Кто-то невидимый спросил меня из угла я ли это; на него зашикали и он умолк.
Я воздержался от ответа. Из коридора за стеклянной дверью донёсся далёкий вопль и тоже смолк.
Я лежал – укрытая фигура, как и все – и радовался, что всё-таки успел в понедельник, и чувствовал приливы настороженности, понимая среди кого я нахожусь.
– А что, Костя, хотел бы сейчас домашней колбаски?– спросил один из невидимых фигур своего невидимого друга.
Мне стало смешно до чёртиков. Как быстро меня вычислили!
Уезжая в прошлый раз из Чернигова с Ирой, мы купили кольцо спиралевидно закрученной домашней колбасы. Вкусная.
Они подхватили и продолжили экспертное обсуждение той самой колбасы, а я давился смехом и выфыркивал его через нос, стиснув зубами уголок подушки, чтобы меня не приняли за психа.
В какой-то момент я не сумел сдержаться и они испуганно затихли.
Утро начиналось с шарканье тапочек в широком коридоре.
С ярмом из вафельного полотенца на шее, я вышел туда в сапогах и, следуя основному потоку движения, нашёл умывальник и туалет.
На завтрак была хавка, как хавка.
Когда из города приехали врачи, Тамара заглянула в огромный коридор и окликнула меня по фамилии.
Я приблизился с извинениями за поздний приезд. Она меня простила и ушла.
Коридорное общество было смешанным, многолюдным, многообразным и пребывало в состоянии шумного броуновского движения. Абсолютно бессистемного.
В сапогах кроме меня оказался лишь один, с по-зэковски обритой головой.
Он в основном валялся возле белых радиаторов центрального отопления под окнами в дальнем конце; иногда прижимался к заду другого пациента, что валялся там же, но тот вяло его отталкивал.
Вокруг бродили другие, в шлёпанцах, погружённые в свой внутренний мир, временами выныривая из него с непонятными для посторонних возгласами.
Только инвалид на низенькой тележке не бродил, а ездил, отталкиваясь от пола руками.