… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
По воскресеньям нам его не кололи.
Самым трудным для меня оказался укол серы. Её, вообще-то, колют алкашам в виде наказания, но, возможно, у заведующей имелись какие-то экспериментальные соображения. Она же хотела как лучше.
Это тоже укол в ягодицу, но последствия распространяются и ниже по костной ткани.
Два дня приходится волочить ногу из-за болевых ощущений, будто сустав берцовой кости мелко раздроблён.
Укол серы сломил мою волю.
Я пошкандыбал в столовую, чтобы есть сало
Пришлось выбросить.
Отношения с другими больными у меня были ровными – я и тут оставался отщепенцем.
Тем, кто отщипнулись совсем запредельно, до меня, конечно, дела не было, а которые соображали, по мере возможностей, те уважали ради сочувствия, что мне колют инсулин.
Только молодой хлопец, Подрез, какое-то время передо мною лебезил непонятно с чего, а потом в очереди в столовую ударил в живот, непонятно зачем.
Минут через пять Бельтюков в той же очереди сделал Подрезу захват и так и удерживал.
Он ничего мне не сказал, даже и взглядом, но тут и без намёков понятно, что прификсировал Подреза, чтобы я врезал от души куда захочу.
Но я не стал – бить душевнобольных жалко, хоть и живот болит.
Куда более ощутимый удар нанесла пропажа книги на английском, на белом столике осталась только тетрадка с уже оконченным переводом.
Я очень расстроился, ведь эту книгу дал мне Жомнир, одолжив её у другой преподавательницы с кафедры английского языка – улыбчивой Нонны.
Но когда, в таком встревоженном состоянии, я обратился к заведующей, она с непонятным безразличием сказала, что никуда эта книга не денется. И оказалась права.
Через три дня мне её вернули больные, отобрав у полуотщипнутого похитителя из седьмой палаты. Дольше он не смог её утаивать.
( … я его понимаю, в Советской Союзе не умели делать такие глянцевые мягкие обложки на книгах, а тут женщина в цвете, крупным планом, на фоне пятого отделения.
Кто бы удержался?.. )
Он ни капли её не помял, только на обратной стороне обложки лёгкими прикосновениями карандаша излил своё обожание.
Слегка напоминало набросок коры головного мозга. Или нежные клубы дыма.
А может формулы какого-то научного языка из запредельного будущего.
Только я с этим уже завязал.
Больные все очень разные, по кому-то сразу скажешь, что чокнутый – он и внешностью показывает сдвиг сознания; а по другому и не подумал бы.
Вобщем, всякие бывают.
Есть общительные, как тот брюнет толстяк, который на кушетке в холле начал мне исповедоваться, что кого-то там убил; всегда жизнерадостный такой, а тут вдруг посмурнел весь.
Может и врал – убийц во втором отделении
Есть лгуны – у него на руке татуировка «Коля»: а он всем доказывает, что его зовут Петя, ещё и обижается при этом.
Цыба поразил меня своей эрудицией – начал рассказывать про неудачные попытки Хемингуэя, пока не догадался, что пистолетом надёжнее.
А я до этого его за полностью того держал.
Один, с виду нормальный, до того деликатным оказался – очень расстраивался, когда услышит, что мы все всегда в дурдоме.
Пожизненно.
Что тут дурдом, что там дурдом.
– Не говорите так, это – психбольница.
А мужик, которого я долго считал немым, оказалсяся очень даже любознательным; просто он долго вопросы готовит.
Месяц потребовалось, чтобы он, отмолчавшись, подошёл ко мне с глазу на глаз и спросил за самое наболевшее:
– А твоя жена была целомудренной?
Во-первых, немым такие слова неизвестны, а во-вторых, я ей в уши не заглядывал, как говорил Рабентус.
А немой, как услыхал такое – плакать начал; сам снова молчит, а слёзы капают.
В целом – довольно смурной дурдом.
Ещё больные всё-всё знают; за четыре дня предупредили, что в пятницу меня позовут на комиссию, решать будут: выпустить меня, или лечить дальше.
На комиссии сидел главврач психушки, заведующая и медсестра. Я очень боялся сказать что-нибудь не так и торопливо со всеми во всём соглашался:
– Да-да, конечно, да.
Заведующая сказала, что меня будут готовить к выписке, но не выпустят пока родственники не заберут.
Как же я испугался, что в субботу никто не приедет!
Ведь уже была одна такая – ждал, да так и не дождался.
Целый вечер я насилу сдерживал себя, чтоб не расплакаться.
Буквально давил рыдание в горле – ещё неделю уколов я не выдержу.
И утром всё время хотелось плакать, пока в коридоре не крикнули, что ко мне посетители.
Мои родители приехали вдвоём и нас позвали в кабинет заведующей.
Она сказала, что на воле мне надо продолжать лечение таблетками аминазина.
Моя мать очень её благодарила, а отец достал из кармана куртки деньги и отдал моей матери. Она подошла к заведующей и положила деньги в карман её белого халата, но та даже и не заметила.
( … как потом выяснилось, сумма составляла сорок рублей – дневной заработок бригады каменщиков из 6 человек.
В тот день на выписку пошли трое, значит она за утро заработала мою месячную зарплату.
Как говорят в Конотопе – кто на что учился …)
В автобусе из Ромнов в Конотоп моя мать осторожно мне сообщила, что мои вещи перевезены с квартиры напротив Нежинского магазина обратно на Декабристов.