… а, так вот и текём тут себе, да …
Шрифт:
Меня огорчила эта новость, но противиться не нашлось сил.
Поначалу наша бригада встретила меня с осторожностью, как человека вернувшегося из Ромнов. Однако, на стройке подобные отношения быстро сглаживаются – до конца дня никого не огрел лопатой и с этажа не прыгнул – значит, как все.
Правда, Лида заметила как я прикорнул к поддону с кирпичом и задремал на солнышке, пока раствор не подвезли – такого раньше не случалось.
И Григорий сказал Грине, что я не тот стал
Гриня сказал, что и так поедят, всё равно за ящиком не будет видно.
Пришлось в обеденный перерыв переделывать, а раньше я бы не допустил такого.
Ну, а в целом, я стал намного покладистей.
Единственное, в чём лечение не дало результатов, что я так и не начал опускаться на четыре кости, когда выводим стену до уровня панелей между этажами.
Все это делают на четвереньках – так и удобней и безопаснее, а я хоть мучаюсь, но ниже корточек не опускаюсь.
Вита тоже иногда оставалась коленонепреклонной.
( … кое в чём так и не удаётся выбить из себя юного пионера – «лучше нахитнутся с пятого этажа, чем класть угол стоя на коленях» …)
Когда я поехал в Нежин, то следил за собой, чтоб держать глаза чуть прижмуренными, а то больно жуткий вид у меня был – нижние веки обвисли, как будто меня заставляли смотреть документальный сериал про лагеря смерти, газовые камеры и крематории.
Как у Заводного Апельсина, про которого в кочегарке стройбата я статью читал в журнале «Москва».
Потом я заметил, что у меня стал наклёвываться второй подбородок и выбросил 200-граммовую баночку с назначенными мне таблетками аминазина в сливную яму на Декабристов 13.
Моя мать увидела это и начала кричать, что пожалуется психиатру Тарасенко о моём нарушении предписаний заведующей.
– Мама, как ты не понимаешь? Эти таблетки делают меня ненормальным.
Я всегда гордился своей стройной поджаростью, хоть и сутуловат, и не хотел её терять.
Всё стало как раньше. Почти.
Стройка. Нежин.
Веки вернулись на своё место, уже не надо жмуриться.
Переводы.
Стихи.
Стихи начали возникать с началом моей строительной карьеры в СМП-615.
Вернее, появлялись не стихи, а словосочетания; какое-то привлекало чередованием звуков в нём, другое своей двусмысленностью, но не в смысле охальности, а тем, что можно по разному его истолковать.
По ходу трудового процесса, незаметно для коллег-каменщиков, я переворачивал эти слова, переиначивал, выбрасывал из головы к чёртовой матери, или чертям собачьим, но самые упорные возвращались вновь.
Тогда оставалось последнее средство – перенести слова на бумагу и забыть.
( … за шесть лет таких незваных проходимцев
Среди них были чисто графические, срисованные с натуры, типа, «яблоко неба пронзённое шпагой луча», были и звукоподражательные – «каркаломна баркарола», философские, как про съеденного Бога, и просто ритмо-шагательные «ах, о чём мы хохочем» …)
Одно из первых я показал Ире и она сразу встрепенулась – кто это та мадонна в телогрейке?
А мне откуда знать – случайно увидел в очереди на обед в рабочей столовой.
Про стихи на «На музыку В. Косма» она ничего не спросила: сразу видно, что про неё.
А когда она сказала, что ей сказали, что это неплохое стихотворение, то я перестал ей показывать.
Наверное, из ревности к неизвестному кому-то, кому она их дала на оценку.
Когда я прочитал своему брату Саше «Интервью скифа…», его реакция была мгновенной:
– Я тебя заложу!
( … если на твоё стихотворение сразу выныривает мысль про КГБ, то это хорошая публицистика …)
Плотнику Ивану почему-то понравилась строка про капусту на жале ножа.
Полгода спустя он попросил ещё раз про капусту.
Не знаю, что он в ней нашёл.
Случалось, что до конца обеденного перерыва ещё минут пять есть, а делать нечего, тогда в вагончике женщины-каменщицы просили прочитать чего-нибудь новенькое, а потом Гриня кричал:
– Серёга! Коней огнём не подковывают, для этого подковы есть! Мерин ты пер'eрваный!
Он вырос в селе Красное на батуринском шоссе и сызмальства разбирался в таких вещах.
Когда количество стихов перевалило за 20, то у меня качественно поменялось отношение к ним.
Чего будут валяться? Жалко же.
И я начал рассылать их в редакции журналов и книжных издательств. Как Мартин Иден из одноимённого романа Джека Лондона.
И они возвращались ко мне, как и к нему, но с ответами на печатной машинке.
Ответы смахивали на один и тот же ответ напечатанный через лист копировальной бумаги: про несоответствие основной тематике их издания, про переполненный редакторский портфель и ни одного слова о самих стихах.
Рецензия Грини так и осталась непревзойдённой:
– Мерин ты пер'eрваный!
Правда, какой-то литсотрудник известил меня, что в подобном стиле писали в 30-е годы.
Может, он этим хотел указать на устарелость, а на самом деле осчастливил – у стихов есть стиль!
( … да ещё какой! В 30-е Союз Писателей ещё не успели выхолостить чистками и репрессиями, в те времена люди ещё писали, а не готовили материалы к преддверию съездов …)
Мне исподволь начало доходить, что для людей кормящихся на непыльной должности всякие там «шпаги в небе» нужны не больше, чем занозы в заднице.