А ты гори, звезда

Сартаков Сергей Венедиктович

Тонкий солнечный луч ворвался через узкую щель в сдвинутых гардинах и упал на ковер, высветив на нем хитро вытканный золотой цветок. Может быть, по этой далекой ассоциации Александра Николаевна вдруг спросила:

— А что это за толстяк в золотых очках? Он из Москвы, но прежде там, в Москве, я его ни разу не видела.

— Боже мой, Сашенька, ты мне задаешь такой вопрос, что и сам Зубатов, величайший мастер розыска, ответить не сумеет! В Москве великое множество толстых людей в золотых очках, которых ты ни разу не видела. Это и все его признаки?

— Не смейся, Сережа. Когда я вошла в вестибюль и приблизилась к зеркалу, чтобы поправить прическу, там неподалеку стояли двое: этот в золотых очках и кто-то в мундире. Они разговаривали

не очень громко, но я слышала все. И этот, в золотых очках, осуждал тебя, говорил, что ты вдохновитель провокаторства как дьявольского метода работы. Оно теперь пронизывает всю деятельность охранных отделений, и это ему противно.

— Противно? Так пусть подаст прошение об увольнении! Могу уволить и без прошения. Вся наша работа не ангельский небесный хоровод. Он прав, мы скорее черти, чем ангелы. Чертям же дозволено применять любые методы, включая и такое, когда рогатый и лысый черт превращается в прелестную девушку и соблазняет воина, чтобы затем отнять у него оружие. И пусть Леонид Петрович Меньщиков — теперь я догадался, о ком ты говоришь, — идет служить по другому ведомству. Я позабочусь, чтобы там противно ему не было. Но провокаторство я поощрял и буду поощрять. Без этого мы слепы.

— До чего же сложна жизнь! Все это так старо. И вдруг иногда выдается как нечто новое. — Александра Николаевна страдальчески приложила ладони к вискам. — Ну в самом деле, Сережа, что этот Меньщиков, даже для себя, неужели только сейчас сделал свое открытие? Ведь это же какое-то мелкое интриганство!

— Всякому свое. Кто на какое способен. Меньщикову, может быть, и хотелось бы затеять против меня грандиозную интригу, да кишка тонка. А что касается его нелюбви к провокациям, то у кого-кого, а у Меньщикова рыльце больше других в пушку. Когда я говорил о рогатом и лысом черте, я имел в виду как раз его. Он, войдя в доверие к некой Варенцовой, затем продал ее и всех ее товарищей. Правда, без любовных интриг…

Зубатова не покидало игривое настроение. Все, что он говорил даже прямолинейно и грубовато, тем не менее было сдобрено мягкой улыбочкой, стремлением не огорчить жену, а просто лишь позабавить.

— Чего же он хочет? — с досадой вырвалось у Александры Николаевны.

— А чего хотел, например, Кременецкий? Вот, по-моему, примерный ход его мыслей. Убили Пирамидова. Кременецкому, как преемнику Пирамидова, надо показать, что он способнее убиенного. И он разыскивает не отдельную личность, террориста, а находит целый склад бомб. Здесь уже зашевелится мысль и о том, что быть лишь начальником петербургского охранного отделения для него маловато.

— Его ведь и перевели куда-то. Сейчас в Петербурге Созонов.

— Да. Между прочим, Яков Григорьевич мой человек. Но ты или забыла, Сашенька, или я тебе не рассказывал. Склад бомб оказался фальшивым. Его устроил сам Кременецкий и сам же потом «нашел». И поехал в Иркутск. Только не губернатором, а полицмейстером. И то по доброте Вячеслава Константиновича, его всегдашнего покровителя.

— Доброта и фон Плеве — в моем представлении это как-то не вяжется.

— Хорошо вяжутся только теплые носки и рукавички. Ну, а в истории Плеве — Рачковский — Ратаев? Тут и сам черт ногу сломит! Во всяком случае, я до сих пор всего не понимаю. А попробую все же как-нибудь разобраться до самых глубин. Для собственного удовольствия, для проверки своих умственных способностей. И потому еще, что ведь с заграничной охраной мне постоянно приходится иметь дело. Могут подковать за милую душу.

— Да о Рачковском во всех гостиных, Сережа, болтают.

— В том-то и дело, Сашенька, что просто болтают. Но можешь ты мне объяснить, например, для чего было Рачковскому писать письмо Марии Федоровне? Писать матери царя после того, как он сам же устроил встречу царице Александре Федоровне с этим прохвостом Филиппом?

— Я ничего не могу объяснить, Сережа, потому что о письме Рачковского все как-то избегают говорить.

— Естественно!

Боятся. Ведь это задевает внутреннюю жизнь царской семьи.

Они все время тихонько, взявшись под руку, словно на прогулке в саду, бродили по кабинету. Очень приятно было ступать по мягкому ковру, воображая, что под ногами расстилается цветочная поляна. Солнце светило теперь совсем широко, во все окна. Делалось даже несколько жарковато. Зубатов отвел жену на теневую сторону кабинета, усадил на прохладный, обитый сафьяном диван, уселся рядом.

— Вижу, глазки твои горят любопытством, — сказал он, беря пальцы Александры Николаевны и зажимая их в своей ладони. — Изволь, я тебе сейчас нарисую картину. Но с уговором… Нет, Сашенька, — заявил он поспешно, заметив, как дернулась ее рука, — я знаю, ты не проболтаешься. Уговор другой: дай мне потом ответ, какой угодно, на тот самый вопрос — зачем Рачковский посылал письма? Итак, ты помнишь, в прошлом году царь с царицей ездили в Париж, формально в гости к президенту Лубэ. Но главная цель была, несомненно, другая. Царица, как ни скорбно, ну… нервнобольная. Наши медикусы бессильны. Да и вообще все заграничное лучше. А Рачковский во Франции, извини, чуть не сказал я, «царь и бог»; Рачковский с Лубэ запросто, для него отведена постоянная комната в Сен-Клу в президентском дворце; Рачковский личный друг кардинала Рамполло, которого, пользуясь своими огромными связями, Рачковский прочил на престол папы Римского, только бы скорее Лев XIII отдал богу душу, ибо все это России выгодно. Так вот, Рачковский при своем ореоле всеведения и всемогущества привел в Компьенский дворец, где останавливались наши августейшие особы, знаменитейшего спирита и гипнотизера Филиппа. Сеансы прошли великолепно. Филипп вызывал для Александры Федоровны духов из загробного мира, она с ними беседовала и получала ценные советы. Филипп гипнотизировал царицу, и это тоже благотворно сказывалось на ее душевном состоянии. А государь, конечно, был безмерно рад. Он осыпал своими милостями и Рачковского и Филиппа. Потом даже привез Филиппа в Петербург. Но вслед за тем Рачковский прислал вдовствующей императрице письмо, о коем, Сашенька, я говорил тебе вначале. Напоминаю: жду твоего ответа.

— Но я не знаю, Сережа, что было написано! — воскликнула Александра Николаевна.

— Ах, да! В этом письме Рачковский высказывал предположения о пагубности влияния Филиппа на царицу, что, дескать, своими способностями гипнотизера он может довести ее бог знает до чего, а спиритические его сеансы настроят Александру Федоровну еще более мистически и сделают совершенно душевнобольной. И наконец, Филипп — орудие в руках масонов.

— Уди-вительно! — протянула Александра Николаевна. — Нет, я не могу ответить.

— А уговор? Наш уговор? Иначе, Сашенька, я и не стал бы рассказывать.

— Право, я стала в тупик… Он сам, Рачковский, что ли, душевнобольной?

— Здоров, как бык! Но ты гениально ответила. Первая мысль и у меня была такая же.

— А истина в чем?

Зубатов беспомощно пошевелил руками. И это означало: я же с самого начала предупреждал, что тоже ничего не понимаю. Есть, вероятно, в этом некий хитрый ход Рачковского, но разгадать его не просто.

— Думаю, Сашенька, не надо объяснять тебе, что было дальше. Ты это знаешь. Как и все.

— О-о! После того, что ты сейчас рассказал, я совсем ничего не знаю!

— Хорошо. Совершенно очевидно, что, прочитав письмо Рачковского, Мария Федоровна показала его царю. Ну, а государь, разумеется, разгневался и вызвал Плеве. Назвал Рачковского подлецом и потребовал нарядить следствие. Вячеславу Константиновичу это и кстати. Он же бешено ненавидит Рачковского, впрочем, взаимно. И следствие началось. Рачковскому при этом подсыпать соли постарался наш с тобой друг Ратаев.

— Ага! И поехал в Париж вместо него, — добавила Александра Николаевна. — Но почему же Рачковскому все это с рук сошло? Ведь он же, кажется, теперь в Брюсселе?