А ты не вернулся
Шрифт:
Задаться вопросом, какой судьбы желал бы для меня ты, я даже не пыталась - слишком боялась ответа: наверное, как и мама, ты хотел бы для меня красивой еврейской свадьбы и много детей. Как любая раскрепощенная девушка, я носила брюки, мама же кричала на меня, рвала их, а стоило в доме появиться гостям, обрушивалась на меня с критикой. Я не сдавалась. Я вступала в жизнь, которую ты вряд ли бы одобрил.
Все же мне хочется верить, что ты не стал бы браниться. Что после всего пережитого ты полюбил бы свободу. Но если честно, мне трудно представить, каким бы ты был. Мне кажется, я не знала тебя по-настоящему. Нас разлучили, когда мы только начали узнавать друг друга. Помню, как во время войны мы с тобой гуляли в лесу, и ты учил меня остерегаться мальчиков. Мое бунтарство проявлялось уже тогда, а ты был строгим отцом. Так что спорили бы мы обязательно. Даже ссорились бы - и этого мне очень не хватает. Мне хотелось, чтобы мы хлопали дверями и мирились. А потом, спустя годы, подыскивали слова, которые произносят, желая вернуться в прошлое и все исправить.
И
Твою фамилию я больше не ношу, но очень по ней скучаю и часто добавляю «урожденная Розенберг». Это означает «горная роза» или «гора роз» - очень красиво. Я ношу фамилии мужчин, за которых выходила замуж. Не осуждай меня, но ни один, ни другой евреем не был. Первого звали Франсис Лоридан, как-то раз я упала с велосипеда на дороге, ведущей к замку, а он помог мне подняться - вот так мы познакомились и вскоре поженились. Он был инженером, мечтал уехать за границу и надеялся, что я отправлюсь с ним, но я не хотела жить в колонизированных странах, куда набирали квалифицированных строителей, не хотела быть «женой белого господина», а еще не хотела покидать Париж. Он уехал на Мадагаскар, а я меж тем варилась в котле сен-жерменской политической и культурной жизни, перебивалась случайными заработками, пока не нашла работу на телевидении. За Франсисом я так и не поехала, мы расстались, но официально расторгли брак много позже, когда в профессиональной среде я уже была известна под его фамилией, поэтому после развода не стала ее менять. Должна признаться, она меня устраивала, ведь антисемитские настроения и после войны были распространены, и гораздо проще было жить с фамилией Лоридан, чем Розенберг. Вторым моим мужем стал Йорис Ивенс. О нем надо рассказать тебе подробнее.
Йорис был старше меня на тридцать лет. Его, выходца из Голландии, путешественника, поэта, художника, крепко сложенного, с длинными седыми волосами, называли Летучим Голландцем. Он родился на рубеже веков, как и ты. Йорис стал не только свидетелем появления кинематографа, но и одним из его пионеров, одним из крупнейших документалистов, известных во всем мире, он объехал планету с камерой на плече, рассказывал о Гражданской войне в Испании, борьбе рабочих и освобождении народов. Он жил с непрекращающейся душевной болью из-за страданий человеческих. Как многие творческие люди, между двумя мировыми войнами он стал разделять коммунистические идеи в ответ на поднимающий голову фашизм. Он переживал, глядя на то, как советская система разбивала его идеалы, но не отступился от них. Мы познакомились в 1962 году, он увидел меня в фильме «Хроника одного лета». В кадре я протягивала микрофон случайным прохожим на улице и спрашивала: «Вы счастливы?» А потом говорила о тебе, о лагерях, о твоем исчезновении. Это был совершенно новый подход к созданию кино: люди рассказывали о себе, раскрывали свои чувства. Мои родственники упрекали меня за это. «Не ходите на этот фильм, там Марселин выставляет себя напоказ», - говорила моя тетка. Йорис увидел, как в этой киноленте я демонстрировала вытатуированный номер, рассказывала о жизни без тебя. Думаю, я не выглядела страдающей, но и не говорила, что счастлива. Йорис был знаком с режиссером и признался ему: «Повстречай я эту девушку - влюбился бы в нее». Так все и вышло. Больше мы не расставались.
Мою историю, а стало быть, и твою, он знал. Но мы редко ее касались, да и вообще мало говорили о жизни до нашей встречи, чтобы ненароком не причинить друг другу боль. Мы были этакой гидрой о двух головах: вместе путешествовали, снимали фильмы, мечтали о будущем. В своих мемуарах Йорис написал, что нас объединяло желание избавить планету от нечистот, - звучит довольно громко, под стать его идеализму, но, по сути, все верно. Мы жили настоящим и даже думали, что можем повлиять на историю. Необычное ощущение для Stuck из Биркенау.
Однако я рассказываю тебе о временах, которые ты уже не застал. Представь себе мир после Аушвица. Желание жить приходит на смену желанию умереть. Вновь обретенная свобода воодушевляет всю планету и провоцирует новые сражения! Наконец-то образовали Израиль, представляешь?! Тогда я много думала о том, сколько радости это доставило бы тебе. Ты всегда был сионистом. Между войнами ты вкладывал деньги в Еврейский национальный фонд для выкупа земель у Палестины. Ты мечтал о будущем единении нации, вкладывал средства, твой брат уже находился там. Отвез бы ты нас туда, если бы выжил? Продал бы замок, свою мечту, ставшую проклятием, променял бы ее на отъезд? Я бы уехала туда с тобой. Еще в 1947 году мы с подругой намеревались записаться в одну еврейскую организацию, которая устраивала переселение. Я хотела сражаться или быть хоть чем-то полезной там. Но нам отказали, сославшись на наш несовершеннолетний возраст [12] .
12
До 1974 года совершеннолетними во Франции становились по достижении 21 года.
В мире уже повеяло воздухом свободы. Пока зарождался Израиль, колонизированные народы, находившиеся под господством старых европейских держав, один за другим поднимались с колен и требовали независимости. Меня увлекали эти глобальные потрясения и связанные с ними бесконечные дискуссии. И я решила, раз уж ничего не могу сделать для себя, то буду что-нибудь делать для других. Большим событием для моего поколения было восстание алжирцев, для меня оно стало испытанием на прочность: вместе с другими, выступающими за независимость этой страны, я вела борьбу разными методами, вплоть до нелегальных, что даже привело к обыску в моей квартире французскими полицейскими, и я сняла фильм «Алжир, год нулевой» [13] , который долго был запрещен к показу. Чем больше я боролась за восстановление в правах алжирцев, тем больше во мне крепло чувство, что я погашаю долг перед собой. Нахожу свое место в этом мире. Они арабы, я еврейка, но дело не в этом. Я думала, что через освобождение народов - будь то алжирцы, вьетнамцы, китайцы - еврейский вопрос разрешится сам собой. Как показало время, я ужасно ошибалась, но тогда я твердо в это верила.
13
Фр. Algerie, annee zero — документальный фильм Марселин Лоридан-Ивенс и Жан-Пьера Сержана о жизни Алжира в самом начале его независимости был запрещен к показу как во Франции, так и в Алжире.
Я уже говорила, что относилась к людям с недоверием, даже в те времена, когда нас только арестовали и поместили в тюрьму Святой Анны - преддверие Дранси и Биркенау. Мне было почти шестнадцать, и я не скрывала своих голлистских взглядов, моя сокамерница-коммунистка поинтересовалась, почему я не разделяю ее убеждений. И я ответила: «Потому что коммунисты мне не нравятся, они устраивают погромы». Я говорила как еврейка, еще не зная, куда меня отвезут. Наверное, мои мысли были схожи с твоими. Тогда я мало что понимала из того, что слышала дома от твоего брата Германа, неистового коммуниста, который отправился в Испанию воевать в рядах интернациональных бригад, или от маминого брата Билла, тоже уехавшего сражаться с войсками франкистов, но я догадывалась, что речь шла о спасении мира, спасении нас, евреев, и что они упрекали тебя в нерешительности. Хотя лондонскую радиостанцию внимательно слушали мы все и все мы были в курсе, что евреев травят газом в грузовиках. Ты должен знать, что Билл погиб героем, он убил офицера гестапо, который допрашивал его, и выбросился из окна пятого этажа.
Спустя пятнадцать лет наступила моя очередь думать о будущем людей. Оптимисткой я не стала. Меня бросало в дрожь на вокзальных перронах. В гостиницах я наотрез отказывалась от номеров с душем. Я не выносила вида заводских труб. Невозможно забыть то, откуда мне удалось вернуться. Но чтобы жить, я не нашла ничего лучше, как пойти по стопам своих дядьёв и верить, верить до безумия, что мир можно изменить.
С Йорисом мы снимали войну во Вьетнаме, там солдаты уважали меня за то, что я выжила в лагерях смерти. Нам хотелось верить в китайскую революцию. Не знаю, что писали о Китае в газетах, которые ты читал до войны, слишком уж давно это было, но Йорис уже тогда снимал его, запечатлевал на пленке воюющих с японцами крестьян, и у него сохранились там связи. Поэтому он симпатизировал коммунистам, когда те взяли контроль над страной, надеясь, что в этот раз его идеалы не обернутся тоталитарным кошмаром, как в СССР. И он взял меня туда с собой. Там мы сняли фильмов пятнадцать, которые хорошо приняли во всем мире. Во Франции мы прослыли пропагандистами этого огромного коммунистического демона и его «синих муравьев». Мы же хотели навести мосты между Востоком и Западом, исследовать общество, которое намеревалось изменить отношения между людьми, выслушивали в основном обычных китайцев, а не их лидеров, чью цензуру и перекосы в управлении мы прекрасно знали. Мы преследовали саму идею революции, но тщетно. Наши фильмы походили на китайские сказки, в которых персонажи сдвигают горы.
Я жила словно в каком-то опьянении. Полностью находилась под влиянием Йориса. Но я нуждалась в такой зависимости, нуждалась в силе и уверенности такого мужчины, как он. Он стал мне школой, которую я когда-то не окончила. Любовью, что спасала меня. Он заполнил пустоту. Стал противоядием от твоего отсутствия. Я далеко не всегда соглашалась с ним и говорила ему об этом. Революционные идеи мне нравились, но коммунисткой я не была: несколько месяцев походила на партийные собрания и бросила - не хотела поддерживать советский террор. Зерно сомнения я все же заронила в голову Йориса. Он написал об этом в своих мемуарах: «Как двое, такие близкие по духу, схожие своим бунтарством, чувством справедливости, могут обладать столь разными идеологическими взглядами? Именно это побудило меня задуматься, постараться понять, что было правильным, а что нет». Люблю эти строки, они говорят о нашей взаимодополняемости, заблуждениях, а еще о нашей искренности.