…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками
Шрифт:
Что было в нем симпатично вопреки всему, несмотря на тупое упорство, с каким он проповедовал методы, терпящие, по крайней мере на Гаити, очевидный провал, масштабы которого изменялись ежедневно возрастающим числом жертв бандитизма, так это скромность и добродушие: он безропотно этот крах признавал, только никак не мог поставить под сомнение идеологию, что его вдохновляла. Чувствовалось, что никакие удары судьбы не вынудят его отступить, такую веру поколебать невозможно, оставалось лишь поздравить его с этим, коль скоро надежда, что в Кашмире восторжествуют идеалы ненасилия, выглядела уж слишком эфемерной.
Ливень обрушился на город, когда мы, выйдя из гостиницы, направились к центру, уже принявшему призрачный вид: вода, бурля, потоками хлестала в глубокие рвы, эти клоаки под открытым небом, где, покуда их не затопит, роются в поисках пропитания животные всех видов — кабаны, подчас достигающие размеров тигра, и такие же полосатые, козы, куры, собаки.
Мы миновали Национальный музей, где вследствие ограблений и разгильдяйства не осталось уже почти ничего, на что бы стоило посмотреть, кроме нескольких картин, в том числе имеется полотно Сенеки Обена под названием
К тому же я только что сквозь пелену дождя приметил валяющийся под насыпью Панамерикен труп собаки — зрелище, ныне часто встречающееся в Порт-о-Пренсе. Таким образом, если для меня или Ганса дело в конечном счете обернется худо, может наступить момент, когда свидетель беды, благоразумно держась поодаль, словно тот тип с носовым платком на картине Сенеки Обена, сможет внести в свой дневник (если этот демарш возможен при подобном ливне) примерно такую запись: «Кто-то бросил тело в овраг, где только пес его ждал, и то потому, что сдох»… Смахивает на известное «Somebody threw a dead dog after him down the ravine» [9] — заключительную фразу из книги Малькольма Лаури «У подножия вулкана». Но тут, как я уже говорил в начале, дождь перестал, чтобы вскоре возобновиться с меньшей силой; тогда-то убийцы на улице Тиремассе откроют огонь по мирным жителям прибрежной зоны, в то время как мы с Гансом, живые и невредимые, подкатим к дому семейства Ж., тех самых гаитянских друзей, что пригласили Ганса на ужин. Мне отчетливо запомнилось, как в тот самый миг, когда мы выходили из машины, которая только что казалась нам столь ненадежной защитой, из дома выбежал кто-то с зонтиком, чтобы довести нас до входной двери сухими.
9
«А вослед ему мертвый пес, кто-то кинул его в овраг».
Об отце семейства Ж. мне известно мало. Ручаюсь разве что за одно: некогда он долгое время являлся заметной фигурой в кругах гаитянской интеллигенции марксистского толка. Ко времени этого ужина он уже несколько лет как скончался. Принимала же нас у себя его вдова, уроженка Восточной Европы, вместе со своим сыном, невесткой и мальчиком-подростком, должно быть рожденным от брака этих последних. По прибытии мы застали в доме также мужчину в летах, пустомелю и краснобая, неустанно твердившего: «Это академик по преимуществу!.. И он говорил мне: „Я голоден, Пьер-Алексис, я голоден!“» Казалось, всем не терпится отделаться от него. Отчаявшись добраться до финала своей истории об изголодавшемся академике, которую, как легко догадаться, он принимался рассказывать несчетное число раз, но его грубо обрывали и одергивали, так что мне вспомнился Саньет на обеде у мадам Вердюрен, он в конце концов взял шляпу и тихонько исчез. Непосредственность, чтобы не сказать хамство, с каким его спровадили, заставляли опасаться худшего, так что общие просьбы рассказать, какие у меня планы, вызвали скорее желание уклониться. Тем паче что накануне я довольно мучительно выпутывался из испытания подобного же рода в беседе с молодым психиатром, волонтером из гуманитарной ассоциации. Правда, в тот же день я снискал хоть и не триумфальный, но все-таки успех, выступая перед учениками лицея Александра Дюма, чем частично загладил воспоминание о провале, пережитом в Балтиморе и впоследствии повторявшемся в ряде городов США вплоть до Майами.
Таким образом, благосклонность, с какой интеллектуальная и промарксистски настроенная (или, по крайней мере, полагающая себя таковой) аудитория восприняла сокращенный вариант моей лекции о собаках, стала для меня сначала приятным сюрпризом, а затем и настоящим облегчением. Да и Ганс пришел мне на помощь, рассказав, как повстречал в городке Пан-Мун-Йон, на демаркационной линии между двумя Кореями, американского офицера, который кормил целую свору собак на нейтральной полосе, чтобы не попасться им на зуб, если они вдруг выскочат оттуда. Сын хозяев дома тоже внес свою лепту, вспомнив одну родственницу, которая некогда работала на молочном заводе, сотрудники которого убивали бродячих собак и за каждую получали премию, поскольку считалось, что они нападают на коров в момент отела. Литература и история Гаити, по всеобщему признанию, достаточно тесными узами связана с собачьей темой — от вывезенных
В книгах, написанных Гансом о Гаити, тоже полным-полно бродячих собак, чаще всего они там заодно с кабанами заняты расчленением тел противников режима, выброшенных на общественные свалки; впрочем, гаитянский автор Андре Вилер Шери в 2004 году тоже опубликовал книгу «Собака как метафора на Гаити», забавную и написанную со знанием дела, в которой отмечает, что «собака — животное, наиболее часто фигурирующее в креольских пословицах», и уточняет, что в обиходном языке народа насчитывается более сотни пословиц, поговорок и крылатых выражений, построенных вокруг слова «собака».
Со своей стороны желая дать понять, что и замысел моих изысканий не лишен серьезности, я процитировал по памяти пассаж из романа Грэма Грина «Комедианты», где Браун, повествователь, склоняется над пустым бассейном отеля «Олофсон» (в книге он назван «Трианоном»), на дне которого лежит скорченное тело доктора Филипо, человека доброй воли, должно быть, такого же, каким в ту эпоху был отец семьи Ж.: «Кто-то мягко прошмыгнул в темноте; посветив фонариком, я увидел у трамплина худую, заморенную собаку. Она глядела на меня слезящимися глазами и отчаянно махала хвостом, прося разрешения прыгнуть вниз и полизать кровь. Я ее шуганул».
За ужином мадам Ж., чьи революционные убеждения, по-видимому, выдержали испытание временем, пустилась описывать сложную интригу шестидесятых годов, в которой был замешан ее муж, в ту пору лидер самой радикальной оппозиции, Папе Доку. Один новичок-герильеро во время учебных воинских занятий получил серьезное пулевое ранение, Ж.- отцу пришлось впопыхах искать для него врача, но найти в результате удалось только хунгана, жреца вуду, который согласился пойти на такой риск. Как бы там ни было, благодаря его заботам ученик-герильеро, кажется, мало-помалу оправился от раны. Но в ту ночь, когда Ж.- отец, занятый поисками доктора, не пришел домой, его супруге нанес визит некто, назвавшийся другом ее мужа, и, хотя она не смогла вспомнить, кто это, ей показалось, будто она где-то уже встречала этого человека. По происхождению этот посетитель был из «белой» русской эмиграции — обстоятельство, о котором женщина не ведала, иначе, как она сегодня утверждает, одного этого было бы достаточно, чтобы она отказалась принять его. Однако она не знала и другой, куда более тревожной подробности: этот предполагаемый друг ее мужа одновременно поддерживал весьма близкие связи с окружением Папы Дока. Как ни странно, мадам Ж. абсолютно не помнит, ни что говорил ей тот человек во время своего визита, ни каковы были его последствия. Но вот что любопытно: несколько дней тому назад одна из газет Порт-о-Пренса под видом отрывка из романа опубликовала рассказ о жизни некоего «белого русского», историю весьма странную, даже если принять во внимание склонность к преувеличениям и приблизительность оценок, которыми славится гаитянская пресса. Там говорилось, что якобы его дочь, о которой мадам Ж. никогда и слыхом не слыхивала, в ту же эпоху напрочь вскружила голову отцу Доди Аль Файеда, друга леди Дианы, сам же он несколько лет спустя передал Ли Харви Освальду оружие, с помощью которого тот должен был убить президента Кеннеди. Ну и так далее.
Накануне этого ужина, после того как Ганс представил публике, собравшейся во французском культурном центре, свою последнюю книгу о Гаити «Танцующие тени», выпущенную издательством «Грассе» в 2006 году, один из его здешних приятелей, Франкетьен, художник и писатель из Порт-о-Пренса, пустился в нескончаемую, исполненную блеска разгромную речь, не имевшую ни малейшей связи с произведением Ганса, послужившим поводом для этого выступления против «нынешней гегемонии сверхдержавы» и «семи веков западного господства над миром», коими оратор объяснял все невзгоды последнего, включая гибельную бездну, в которую гаитянское общество скатывается, по-видимому, неудержимо.
Назавтра же другой гаитянский писатель, равным образом уважаемый, восторженно приветствовал на страницах «Матен» филиппику Франкетьена, одновременно во второй статье тот же автор, на сей раз по поводу двухсотлетия убийства Дессалина, обличал «заговор молчания», жертвой которого стал последний, — и это в газете, которая только о нем и талдычит, притом в разгаре подготовительных мероприятий перед грандиозными церемониями в его память. Тот факт, что один из самых известных призывов Дессалина — «Рубите головы, жгите хижины», похоже, никого не смущает, равно как и его разнузданная кровожадность, даром что, по всей видимости, именно ее масштабы побудили бывших соратников сговориться да и прикончить его (ну, по правде сказать, в текстах, что публикуются по случаю двухсотлетия, эта подробность обычно опускается, создается впечатление, что хотя Дессалин был-таки благополучно убит, коль скоро отмечаемая годовщина приурочена именно к данному событию, но никто лично руку к этому словно бы и не приложил). В опусах этого рода французы с неизбежностью попадают под подозрение в том, что это они злокозненно испортили репутацию Дессалина, они и Туссен-Лувертюра возвеличивали только для того, чтобы тем вернее опорочить его преемника, «более самобытного гаитянина». В длинном стихотворении, написанном в 1932 году и перепечатанном «Хроникером» в 2006-м, некто Шарль Моравиа вложил в уста Дессалина следующие слова: