…А вослед ему мертвый пес: По всему свету за бродячими собаками

Ролен Жан

Надобно признать, что кафе «Винило» — полная противоположность «Популяру», каким его описывает Рональд Смит, это заведение как раз в авангарде модернизации (она же глобализация), которая, как он боится, с течением времени может превратить Вальпараисо в такой же город, как другие. Впрочем, я туда забрел только потому, что был загипнотизирован исключительной прелестью двух официанток, которых приметил еще на улице Альмиранте-Мотт; и та и другая были в чистом виде детищами модернизации, а также глобализации. Сверхтоненькие, гибкие, но с кожей довольно темной и матовой, что можно признать живучей традицией, они, и это главное, безукоризненно умели изображать непосредственность, это получалось у них до того обалденно, что хотелось подергать за конские хвостики, в которые были собраны их длинные волосы.

До того я заходил в гостиницу «Сомерскалес», оборудованную в бывшем доме этого британского художника, изобразившего геройский конец фрегата «Эсмеральда»

в манере примитивиста Крепена. (Кстати, об этом Томасе Сомерскалесе есть упоминание в книге Оливье Ролена «Охотник на львов» (2008): он «прибыл сюда моряком на корабле… и покинул эти места спустя двадцать три года».) По дороге туда я воспользовался подъемником «Консепсьон» и на платформе перед ним встретил двух псов исключительно мерзкого обличья, которые, по-видимому, были очень не прочь залезть в кабину вместе со мной. (Однажды в предместье Сантьяго я посетил гимназический концерт в компании невзрачной шавки, которую в виде исключения сам заманил туда куском пиццы, так что она последовала со мной в зал, причем ее присутствие никого не обеспокоило.)

С террасы «Сомерскалеса», находившейся на той же высоте, что и вершина cerro Аллегре, я однажды смотрел, как гаснет день, как луна восходит над бухтой, озаряя несколько пальм, кровли, крытые листовым железом, то крашеные, то ржавые, плавучий док с грузовым судном на стапелях, контейнеры на набережной, голубые портовые краны шанхайского производства, военный порт с двумя пришвартованными фрегатами, из которых как минимум один должен был носить имя либо «Артуро Прат Чакон», либо «Кочране» или же на крайний случай «Бланко Энкалада», а между тем у меня за спиной на холмах вспыхнула радуга из тысяч желтых и мерцающих огней (они в самом деле мигали, ведь это в основном бедняцкие кварталы), и там вдруг поднялся такой многоголосый лай, до того жалобный вой, что мне почудилось, будто я невзначай сам угодил в клетку собачьего приюта.

Позже, уже впотьмах, я вышел оттуда, но тотчас же заглотал наживку — и очутился в «Винило». Клиентура у этого заведения тоже молодежная и модерновая, эти парни мне совсем не импонировали, поскольку самым наглым образом отвлекали от моей особы внимание двух официанток с обалденными конскими хвостиками. Обе порхали туда-сюда и, насколько я мог судить, вовсе не замечали меня (чего доброго, даже демонстрировали мне сугубое пренебрежение). А в двух шагах между тем посреди застолья пыжился в окруженьи девиц молокосос-актер, так я, по крайней мере, предположил; с его черной майки, владелец которой годился бы скорее в клиенты кафе «Популяр», если не в заместители его четвероногому тезке, таращилось белыми буквами слово «Адреналин», глядя на которое, я втайне тешил себя мыслью, что едва он выйдет из бара, упиваясь своими мужскими успехами, которых он меня лишил, как собаки тотчас растерзают его, Актеона этакого, в клочки.

Зато в здешнем меню против ожидания значился ром «Барбенкур», разумеется, неважнецкий, совсем не тот, что мы с Гансом пили в Порт-о-Пренсе — о нем я сохранил ностальгическое воспоминание, — но все же восьмилетней выдержки. Чем больше чести я ему оказывал, тем лучезарнее становился мой взгляд на вещи. Среди персонажей посредственной картины, висевшей на стене в нескольких шагах от меня, я начал поочередно, но с равным неослабевающим восторгом, узнавать сначала святого Игнатия Лойолу, потом Луи-Фердинанда Селина, распростертого на смертном одре. Меня пленяла идея, что в этом заведении почитают Селина или Лойолу: имея подобные ориентиры, официантки, может статься, окажутся не столь недоступными. Вряд ли их так уж занимает актер, бурлящий адреналином, не ведая о близости своего ужасающего конца. Но даже если они все-таки его ублажают, говорил я себе, что ж! Зато теперь я сам, без чьей-либо помощи достиг того состояния, которое даст мне возможность на собственном опыте проверить, правда ли, что бродячие собаки, обычно столь злобные по отношению ко мне, проявляют к пьяницам ангельское благоволение и, как утверждал Рональд Смит, провожают их до дому, ничего не требуя взамен.

22

Прошло восемь дней с тех пор, как был казнен Саддам Хусейн, и еще десять — со дня кончины, повидимому естественной, Сапармурата Ниязова — туркменского диктатора, чье творение было запущено на орбиту, когда я сошел с многоместного туристического автобуса, прибывшего в провинцию Дар-эс-Салама, на автовокзал М'Бэйя, где меня встречал Джон Кийайа. Напоминаю: речь идет об авторе знаменитых пяти пунктов письма о собаках. Первое, что я услышал от него, выходя из автобуса, не успев даже коснуться ногой земли, —

сокрушенное восклицание, как я постарел с нашей последней встречи, имевшей место восемь лет назад. (На следующее утро, то ли затем, чтобы сделать мне приятное, то ли от чистого сердца, поскольку через несколько часов мои черты уже стали для него привычными и он больше не мог вообразить меня другим, он вернулся к своему заявлению, чтобы отметить, что стоило мне хорошо выспаться за ночь, как я в полной мере обрел свое прежнее обличье; что до меня, я никогда не мог заметить в нем ни малейшего признака старения, хотя мы знакомы уже добрых два десятка лет.)

И снова туристический автобус, но на сей раз он катит по немощеной дороге, которая местами превращается в непролазную топь, тогда путешественникам приходится выметаться, чтобы облегчить машину, если такая несвоевременная остановка происходит за пределами селения, некоторые используют это как повод пописать; а едем мы все вместе из М'Бэйи в Сумбавангу. В этом последнем городе живет Джон, и там же, только в другом квартале, находится его фотостудия; приняв в расчет высказанное мной желание пожить в тихом месте, то есть по возможности в стороне от баров и дансингов, Джон снял мне номер в пансионе, принадлежащем общине Моравских братьев. На ближней к нему автостоянке в четыре ряда стояли мощные грузовики и вездеходы, украшенные гербом этой церкви и ее девизом: «Наш Агнец победил, уподобимся ему».

Первая ночь, которую я провел у Моравских братьев, в полном соответствии с моими желаниями началась в тишине почти могильной, но незадолго до восхода солнца я был разбужен шумом тем более кошмарным, что он не походил на что-либо, мне знакомое, хотя эти звуки имели неоспоримо человеческое происхождение, причем их источник — единственный — непрестанно перемещался, повидимому, речь шла о громкоговорителе, установленном на движущемся автомобиле. С другой стороны, я заметил, что эти вопли не вызывают у окрестных собак никакого отклика. При таких обстоятельствах они должны были бы бесноваться, ан нет — хоть бы гавкнул кто! Их странная немота вызывала содрогание того же рода, какое внушило бы явление фигуры, лишенной тени, или отсутствие твоего отражения в зеркале, перед которым стоишь.

Издавая эти крики или изрыгая брань, голос — а может, их было несколько — то пронзительно взмывал вверх, как визг женщины в истерическом припадке, то опускался до самых низких нот, в иные мгновения напоминая хрип умирающего. Не укладывалось в голове, как это возможно, чтобы личность или личности, пусть движимые самыми невинными намерениями, производя подобный шум в такой час, когда более чем вероятно, что он досмерти напугает жителей, вынудив вскочить посреди глубокого сна, не встречают никакого отпора со стороны властей и общества. Однако машина с громкоговорителем беспрепятственно продолжала свой путь, и это было удивительнее всего. Но хотя аналогичный феномен уже имел место в то же время суток — в ночь, когда мы держали путь из М'Бэйи, Джон меня уверяет, что в обоих случаях он ровно ничего не слышал, да и все, кого я на сей счет расспрашивал, придерживаются той же версии. (Кстати, именно во время пребывания под кровом Моравских братьев мне было суждено дочитать «Благонамеренных» до конца. Поначалу я пустился в такое предприятие лишь потому, что где-то прочел — если только эта байка не выдумана от начала до конца, — будто замысел книги Джонатану Литтелу внушила фотография, сделанная во время ленинградской блокады, там был изображен труп молодой женщины, частично обглоданный собаками. При своей толщине книга Литтела не очень подходит для чтения в дороге, будь то в туристических автобусах или на любых других видах транспорта, а потому я ее расчленил резаком для картона на две равные части, которые затем, прежде чем оставить у своего покинутого изголовья, позаботился соединить вновь, правда, «валетом», а страницу с молодой женщиной и собаками счел за благо вырвать, опасаясь, что подобное фото может вызвать у обслуги пансиона подозрение, нет ли тут колдовства. Тем паче что там, где я ее оставил, книге Литтела суждено соседствовать с неизбежным томом Святого Писания, распространяемым Ассоциацией евангельских христиан «Библия Гедеона».)

Место, где я свел знакомство с Джоном Кийайа, не так уж далеко от того, где Стенли встретил Ливингстона. Это было на озере Танганьика, на борту «Льембы», грузового судна, перевозившего и пассажиров, которое в ту пору обеспечивало регулярную связь между Бужумбурой, столицей Бурунди, и Мпулунгу, что на севере Замбии. По своему происхождению «Льемба», носившая изначально другое имя, была военным кораблем, построенным в Германии и после Первой мировой в разобранном состоянии доставленным сюда с побережья Индийского океана с целью лишить британцев и их союзников доступа к озеру. Затопленная побежденными немцами, затем поднятая снова на поверхность англичанами, «Льемба» была приспособлена этими последними для коммерческих перевозок, которые она осуществляет и поныне, с течением времени подвергаясь некоторым трансформациям, от которых ее внешний вид, однако, почти не пострадал.