А я люблю женатого

Фолиянц Каринэ

На экране телевизора отец Шурика просил сограждан помочь ему в поисках сына за хорошее вознаграждение. Он так просил, что Катя не выдержала:

– Шура, жалко его! Позвони, скажи хоть, что жив.

– Жалко! Скажи лучше что ты польстилась на деньги моего папаши! Ну беги, сдавай меня. Вот тебе и денежки – Глебу на клип. Беги, чего стоишь!

– Никуда я не побегу, но отца твоего мне жаль.

– А мне не жаль. Между прочим, он вспомнил о моем существовании, только когда я пропал.

– А до этого?

– А до этого

я был чем-то вроде мебели. Или говорящей собаки. Правда, кормили хорошо, – вздохнул он.

В подвале кинотеатра, среди труб коммуникаций, Феликс собирался рисовать огромную киноафишу фильма «Опаленные страстью» и привязал кисть к швабре, но был этим недоволен. Шурик ассистировал ему, придерживая ведро, полное краски.

– Сорок баксов в месяц! – возмущался мальчик. – Так мы до старости не расплатимся с ее долгами.

– Заходи левее! – командовал Феликс. – Знаешь, как Микельанжело расписывал стены соборов и капелл? До него строили подмостки, крепили их к потолку на канатах, а когда работу заканчивали, замазывали дыры от этих креплений.

– Логично! – согласился мальчик.

– А Микельанжело поступил вот как – он влез на козлы и стал работать, не касаясь уже расписанной стены.

Феликс оглянулся. В углу подвала стояла стремянка.

– Тащи ее сюда! Я должен чувствовать кисть рукой.

Катя в это время затеяла на даче уборку. Стирала пыль с подоконников и рассохшейся мебели, она впервые обратила внимание на странность картин Феликса. Часть из них висела на стене, часть была свалена в углу. Девушка стала разбирать их. Сначала просто из любопытства, а потом уже не могла оторваться. Что-то чарующее было в этих картинах.

Теперь Феликс работал, стоя на верху стремянки, Шурик придерживал лесенку.

– Я бы пообедал, – вздохнул он, – и это было бы счастьем!

– Счастье – удел для коров и коммерсантов, – засмеялся Феликс. – Художник должен быть голодным.

– Если я буду жить с тобой, то не дам тебе умереть с голоду.

– И до каких пор?

– Пока ты не научишь меня стрелять.

– Саврасов никогда не писал на заказ, – неожиданно сказал Феликс. – Весна у него пахнет мокрым снегом.

– Небось спился и умер под забором, – проворчал мальчик.

– А ты откуда знаешь?

– Легко догадаться.

– Нет, я буду жить долго. Выращу трех сыновей, младшего назову именем прадеда. И наклею семейный портрет в свой альбом.

– А потом твоя жена сбежит с первым встречным, – ляпнул Шурик.

– Ты что каркаешь? Я женюсь на порядочной девушке.

– Хотелось бы увидеть ту порядочную. Что, из аула привезешь? В парандже заставишь ходить? Вместе с паранджой убежит!

– Да ты что несешь, я тебе сейчас как…

Стремянка покачнулась, Феликс рухнул на пол. Шурик поднял его, помог отряхнуться.

– Ты не сердись, просто с голоду я становлюсь злым.

…– Это что? – орал директор кинотеатра, толстый злобный мужик. – Это как называется?

За что я вам, безграмотным, должен деньги платить?!

Феликс и Шурик стояли опустив головы, как два провинившихся школьника.

– Опаленные – с одним «н», в слове «страсть» пропущен мягкий знак! Откуда вы взялись на мою голову!

– Мы сами не местные, – заныл Шурик. – У нас двойка по русскому. – Дайте хоть сто рублей, я вам этот мягкий знак сам дорисую.

– А вторую букву «н»?

– Кому в этом хаосе есть дело до второй буквы «н»! Вы интеллигентный человек, дайте хоть пятьдесят рублей, – сбил цену мальчик.

Директор молча показал им огромную дулю.

Они шли по поселковой дороге со своими красками и шваброй. Феликс обнимал мальчика за плечи.

– Ты не бойся, – говорил Шурик, – яблок наворуем в соседнем саду.

– Воровать стыдно.

– А голодать?

Феликс звонил с переговорного в Москву – узнать, не продались ли, часом, его картины. Ну хотя бы одна! Ну хотя бы недорого!

– Влас, ну что там? Не продаются? Забрать? Хорошо, я за ними заеду, как только машина подвернется. Ладно?

На даче Катя стригла Шурика.

– Не дергай головой, ухо отрежу.

– Ты парикмахер?

– Нет, так и не выучилась. Я только десять классов закончила. На выпускном встретила Глеба. Потом переехала в Москву. Вот и вся моя жизнь.

– А родители?

– Я у тетки воспитывалась, мать не знаю, не видела.

– А моя умерла, когда меня родила, – сказал Феликс, – только имя успела дать мне. Смешное. Феликс – значит счастливый. Я думаю, она долго смотрела в тот день на солнце, которое светило в окно роддома. Я родился в воскресенье, в полдень. Говорят, в это время все счастливые родятся, но в тот же день ее не стало. А твоя мама, Шурик?

– Практически она тоже умерла, – тихо ответил мальчик.

– То есть как это «практически»? – удивилась Катя.

– Нет ее, – Шурик встал и стал подметать состриженные волосы.

– Подожди, – остановила его Катя, – я не достригла, вон вихры торчат.

– Не надо.

– А мне всегда в воскресенье, в полдень, когда светит солнце, кажется, что жизнь только начинается и будет еще много хорошего, – сказал Феликс.

– И мне так кажется, – улыбнулась Катя.

Вдоль окна пролетела светлая паутина, она блестела на солнце. День был ясный, но что-то неуловимое предвещало осень.

– Я все равно заработаю эти деньги, Катя! – сказал Феликс. – И ты выйдешь замуж за Глеба.

– Мы заработаем, – поддакнул Шурик.

– И все будем гулять на твоей свадьбе, петь и танцевать.

– Нет, петь будем не мы, – съехидничал мальчик, – у нас голоса нет, петь Глеб будет.

– Пусть поет, если хочет, – пожал плечами Феликс, – что ты пристал к нему.

– Да я видеть его не хочу!

– Тише, смотрите! – вскрикнула Катя.

Все трое прильнули к окну. К домику приближался наряд милиции. Феликс мгновенно среагировал: