А я люблю женатого
Шрифт:
На эти деньги можно было купить лекарства Кате, отдать ей долг и много еще чего хорошего сделать. Но художник не притрагивался к ним. Смотрел – вот они лежат, рядом, на скатерти. И не брал. Не решался взять.
– «Деньги – это солнце, без которого жизнь мрачна, тяжка и холодна». Виссарион Белинский, – процитировал Лысый.
Тут подоспел Красавчик:
– Слушай меня внимательно. Живет он удобно, лучше не придумаешь. Рядом дом под слом, пустой как нарочно. Ты слушай!
– Тс! – остановил его Лысый. – Пусть допьет свой кофе, попривыкнет… А
Феликс не двигался и смотрел на деньги, не решаясь взять их. Может, не брать? Но вдруг руки, будто не слыша доводов разума, потянулись к заветной пачке…
Те же руки, руки Феликса, поставили на столик у Катиной кровати лекарства. Достали из пакета фрукты, выставили на стол еду. Он потрогал горячий лоб девушки и спустился вниз.
За столом сидел Шурик, поджидая его, раскладывая пасьянс.
– Открылся! – радостно сказал мальчик. – Через неделю она должна встать! У нее сегодня впервые температура снизилась, она даже улыбнулась мне.
Художник не ответил, только кивнул.
– Я без тебя вчера стрелять ходил. Семь раз попал из двадцати. А? Ты деньги где взял, скажи! Банк грабанул?
– Да нет, одолжил.
– Отдавать теперь, – загрустил Шурик. – Я бы у отца взял. Честно, я бы пошел и взял. Но он меня заловит. Не отпустит потом. Считай, кранты. А как я теперь без тебя и без нее?
Феликс рылся в своем нехитром гардеробе, искал одежду потемнее. Мальчик подошел, заглянул в старинный шкаф.
– Как тот вальс назывался?
– Который?
– Ну, на старой пластинке!
– «Муки любви» он назывался.
– Муки любви… – повторил Шурик. – Да… Какое точное название.
– Тебе откуда знать?
– Я просто так. Послушай, я бы правда пошел к отцу, если с Катей что-то не так. Ты мне поверь. Я его ненавижу, но я пошел бы… Из-за нее…
– Никогда, – перебил художник, – никогда не говори так об отце. Обещай, иначе отберу пистолет насовсем.
– Почему?
– Потому что родителям все надо прощать!
– И даже когда они не правы, им тоже надо прощать?
– Да. Потому что они – родители. Ты что, сам на свет явился, своими ногами пришел? Ну, если ты умнее самого господа Бога, то конечно. Но я почему-то так не думаю. Обещай мне, – обнял он Шурика, – обещай, что ты никогда не будешь так говорить про своего папу!
– Ни фига я тебе не обещаю! Колись лучше, где деньги занял!
– Не буду я колоться!
– Хорошо, – сказал обиженно Шурик, – тогда и я тебе никогда и ничего не буду рассказывать. А мне есть что тебе рассказать!
– Ну? – Художник обернулся уже в дверях.
– Я хотел не рассказать, я хотел спросить… Помнишь, ты мне говорил про чувства и всякую такую белиберду, ну, если что случится со мной в этом роде, ты проконсультируешь.
– Случилось?
– Случилось!
– Завтра я вернусь в полдень и тогда все тебе расскажу, обещаю, – улыбнулся художник. Он давно догадывался,
– А потом постреляем? – спросил Шурик.
– Постреляем! – кивнул Феликс.
Феликс умело собрал ружье с оптическим прицелом, установил его на подоконнике в пустой разбитой квартире. Через прицел стал зорко вглядываться в окна дома напротив.
Одно окно, второе, третье…
За одним из них за столом спиной к окну сидел человек с фотографии, которую показал ему Лысый. Феликс взял его на прицел. Человек не оборачивался. Он не чувствовал приближения смерти. Он был спокоен. И, видно, что-то даже напевал себе под нос.
Феликс готовился к выстрелу.
И вдруг в комнату обреченного на смерть вошел мальчик лет двенадцати. Он смеялся и начал играть с отцом.
Феликс отшатнулся от подоконника.
Пытался закурить, но руки не слушались, дрожали. Он вернулся к окну, но вдруг понял, что не сможет нажать на курок. Ни сейчас, никогда потом…
Феликс подумал, что Шурик сейчас может быть в тире. Он целится. Целится в лису. Но когда фигурка подъезжает ближе, опускает ружье. «В лису нельзя стрелять. Лиса – друг!» Мальчик должен был помнить эти его слова.
Феликс швырнул винтовку к стене, выбежал из пустой квартиры, кубарем скатился с лестницы…
…Бегущий человек средь тысяч других. Он бежал по дворам, вдоль бульваров, плутал в переулках, оборачивался, словно чувствовал кого-то за спиной. Он бежал, хотя никто не гнался за ним. Просто он уже не мог остановиться, на ходу сбросил куртку, остался в одной майке…
«Кто я есть? – мелькало в голове. – Что я сделал? Дерево не посадил, сына не вырастил, пишу безграмотно, поэтому книг сочинять не буду. Не за что меня любить. Может быть, единственное, что я сделал за свою жизнь – не убил его. Не смог. Не густо, правда? Я и сам так думаю. Я бегу. Я не могу остановиться, убегаю от себя, от своей никчемности. Мальчик прав, я бесполезен. Если бы сейчас оторваться от земли…»
… Он летит низко-низко, над домом, который когда-то принадлежал ему. Может быть, это горы, или маленькое село, или узкие улочки южного города… Это родина, куда он возвращается только мысленно.
Он прибежал к своим, на дачу и вздрогнул от неожиданности – у ворот стояла машина. Машина Власа! Влас вылез сам, вытащил свою болтливую подружку.
Художник окликнул его.
– Танцуй! – заорал Влас. – Танцуй прямо тут! Давай, народные пляски! Ну!
– Чего? – не понял художник. – Зачем танцевать?
– За этим! – И Влас достал пачку денег. – Мало?
– Что это?…
– Твой гонорар, кретин!
– Какой гонорар? – испуганно спросил Феликс.
– Ты в жизни умеешь две вещи – рисовать и стрелять. За стрельбу платят больше, это – за рисование. С тебя десять процентов, мои комиссионные. Я уже вычел. И еще – с тебя бутылка.