А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
лирическом искусстве (и еще меньшее обоснование находит себе его
метафизика на таких путях). Но безумная прямолинейность Соловьева имеет
известное негативное значение в общем процессе развития русской поэзии
90-х годов: Соловьев попадает в самое больное место поэзии Фета, обнажает
невозможность плодотворного дальнейшего развития поэтической «диалектики
души» без сколько-нибудь проясненного, сколько-нибудь отграниченного от
«природного»
обосновываться на метафизических конструкциях, идеалистических схемах. У
самого Фета были попытки, в подражание Тютчеву, строить философский стих
с «подключением» обычных фетовских природных образов. Соловьев-поэт, не
преодолевая Фета, фактически примыкает к этой, самой слабой и
подражательной, линии фетовской поэзии.
В обобщающих произведениях последних лет деятельности Соловьева
отчетливо проступает также стремление преодолеть Фета и по другой линии —
создать определенное, ясное, внутренне закономерное поэтическое целое, не
сводящееся к рассыпанным, принципиально противоречивым поэтическим
ходам. Такой тенденцией к обобщенному, четкому лирическому построению
целого продиктовано, по-видимому, создание поэмы «Три свидания». Но
одновременно и здесь явно стремление к новому и более вызывающе ясному
изложению метафизической системы Соловьева; построенный на
метафизических основах образ и здесь рушится, в сюжет и характер проникает
болезненность. В поэме много лирически сильных строк, строф и отдельных
кусков; ее общая идея — утверждение «синтетической» любви как выхода из
всех противоречий жизни, как универсальной, всеохватывающей гармонии:
37 Финальные стихотворные попытки Соловьева лирически обосновать
свою метафизику обнаруживают также заимствования из того же,
упоминавшегося выше, источника: немецкой идеалистической философии.
Стихотворение «Das ewig Weibliche», если устранить некоторые подробности, в
основной своей философской конструкции необыкновенно напоминает пятый
из «Гимнов к ночи» Новалиса.
Все видел я, и все одно лишь было, —
Один лишь образ женской красоты…
Безмерное в его размер входило, —
Передо мной, во мне — одна лишь ты.
Предельную достоверность, жизненную убедительность происходящему и
одновременно доказательность метафизическому построению должен придать
личный душевный опыт автора, на котором основывается поэма. Произведение
явно биографично; обнажение личных переживаний должно служить идее и
утверждать жизненность человеческого образа. Можно
карту поставлено все. Однако сюжет «Трех свиданий» до такой степени
редкостно индивидуален, до такой степени лишен всеобщности, что получается
в итоге лирическое повествование о болезненно искривленной душе, о случае
маниакальном, но отнюдь не жизненном. Прозаически-достоверный, почти
бытовой тон рассказывания до такой степени не вяжется с тем, о чем
рассказывается, что Соловьев, как человек несомненно художественно чуткий,
вынужден моментами разряжать этот непримиримый контраст иронией:
Дух бодр! Но все ж не ел я двое суток,
И начинал тускнеть мой высший взгляд.
Увы! Как ты ни будь душою чуток,
А голод ведь не тетка, говорят.
Эта ирония с несомненностью свидетельствует о том, что «синтез» не
состоялся, что искомая «целостная» личность не найдена. Ирония вообще
свойственна стилю Соловьева. В раннем творчестве она явно связана с
воздействием Гейне, в более позднюю пору она носит специфический характер,
возникая всегда там, где высокий лирический образ обнаруживает свою
несоединимость с теми чувственно-земными обстоятельствами, в которых он
возникает Ирония не разрушает этот высокий образ, она его вообще не
касается, она относится только к несовершенству земных дел и отношений. Тем
самым обе эти грани поэзии Соловьева обнаруживают свою раздельность,
неслиянность. Единого, цельного образа нет ни там, ни тут. Стихи Соловьева
должны были подкреплять метафизику — на деле они обнаруживают ее
несостоятельность. В этой же связи становится особенно ясно, что Соловьев-
поэт не в силах решить те художественные коллизии 80 – 90-х годов, которые
фактически обнажает его поэзия.
В 90-е годы вообще обнаруживается неразрешимость в границах данного
исторического периода тех заданий, которые намечались в поэзии 80-х годов.
Попытки развить гражданственные тенденции в органической связи с
интимным лиризмом оказались нереализованными. С другой стороны,
эфемерным оказалось возрождение фетовской линии — попытки ее продолжить
обнаруживают или эпигонство, или еще большую односторонность,
противоречивость, чем у самого Фета. Из новых лириков, пытающихся
продолжить и развить дальше фетовскую традицию, с особой силой и
наглядностью подобную односторонность обнаруживает Бальмонт как раз на
протяжении 90-х годов. Строя свою поэтическую «диалектику души» на