А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
прошлое, на историю51 следует, в свою очередь, из отстранения от этой жизни,
из подмены ее требований синтетическими конструкциями «… сверхнауки,
сверхискусства и т. д. — до сверхжизни» (VII, 67). Отсюда вырастает
проходящая через всю заметку мысль: Мережковский ставит себе задачей чисто
умственным, логическим путем преодолеть трагические противоречия
современного мира и современного человека. Но так как при этом отсутствует
историческая перспектива, «будущее»,
стремление обойти реальный трагизм жизненных противоречий, затушевать их,
а не трезво глядеть на них и пытаться искать реальный выход
(«констатированье без разрешения»), — то получается на деле только одно из
выражений современного кризиса сознания, но не его преодоление. Такова
итоговая формулировка заметки: «Болотце обходимее и безопаснее наших
трясин» (VII, 68). Следовательно, выходит, что теория «синтеза» — это
«трясина».
В конечном счете, не так существенно, понимал ли Блок, что речь здесь
идет не только о Мережковском, но и о Соловьеве, что Мережковский еще
дальше вульгаризирует, уплощает Соловьева, а реальной разницы в самой
основе тут нет никакой. Скорее всего — он не столько не видит, сколько
старается не видеть сходства. «Возражение на теорию Мережковского»
относится к самому концу 1902 г., раздумья о теориях Соловьева и соловьевцев
в какой-то мере (но отнюдь не окончательно) обобщены через полтора года в
известном письме к Е. П. Иванову: «… я в этом месяце силился одолеть
“Оправдание добра” Вл. Соловьева и не нашел там ничего, кроме некоторых
остроумных формул средней глубины и непостижимой скуки. Хочется все
делать напротив, на зло. Есть Вл. Соловьев и его стихи — единственное в
51 Примечательным будет сопоставление этой критики Мережковского с
известной дневниковой записью от 27 марта 1919 года — «кончается не мир, а
процесс» (VII, 358).
своем роде откровение, а есть “Собр. сочин. В. С. Соловьева” — скука и проза»
(VIII, 105 – 106). Такая попытка разделить и противопоставить друг другу
разные роды деятельности Соловьева, естественно, не выдерживает никакой
критики, и в дальнейшем Блок к этому не прибегает: в статьях «Рыцарь-монах»
(1910) и «Владимир Соловьев и наши дни» (1920), обобщенно представляющих
отношение Блока на разных этапах его жизни к Соловьеву, деятельность
последнего рассматривается именно в ее совокупности и внутреннем единстве.
Однако и в самих попытках отделения поэзии Соловьева от его
философствования в пору, когда перед Блоком особенно остро стоит проблема
жизненного
поэтически мыслит в эту пору широкими категориями — «мира», проникнутого
«катастрофичностью», и «человека», находящегося в центре «мировых»
катастроф. Отзвуки подобной «катастрофичности» он находит у таких разных
поэтов, как Вл. Соловьев и Брюсов, и поэтому он числит их в своих «учителях».
Он не связывает в данном случае и в данный момент творчество этих поэтов с
другими сторонами их мировоззрения. Далее, Блока волнуют прямые и
непосредственные потребности поэтического плана, и тут на первом месте
стоит проблема лирического «я», — он находит в поэтических поисках тех же
поэтов какое-то соответствие своим собственным исканиям. Более широко, в
более общих мировоззренческих связях опять-таки и поэтические проблемы не
берутся. Вопрос о таких соотношениях возникнет позже, в непосредственной
поэтической практике, и материал даст опять-таки сама практика. Там же, где
прямо возникают философские проблемы (как в случае с Мережковским),
недвусмысленно появляются возражения, отдающиеся и на отношении к
Соловьеву-философу. Следовательно, должны быть не осознанные Блоком, но
реально существующие и в стихах внутренние коллизии с «учителями». Они
могут и должны быть обнаружены в идейной логике первой книги стихов
Блока — в сборнике «Стихи о Прекрасной Даме» в его начальной редакции
1904 г. (на обложке книги стоит дата — 1905 г., но реально она вышла в 1904 г.).
Уже в первой книге Блока видно, что как поэт он стремится к движению
идейной темы через ряд стихотворений; единичная вещь существует только в
совокупности, в общей цепи книги. «Сборник», книга — не механическое
объединение, не крышка для разрозненных стихотворений. Существует единое,
в своем роде драматическое, построение целого; не только отдельные вещи
связываются друг с другом, — соотносятся друг с другом также разделы. Есть
единая композиция книги, и вне ее внутренних членений и совокупного
движения просто непонятен смысл целого: единичная вещь приобретает не
просто новые содержательные оттенки от окружения, нет, она иначе звучит в
самом существе своем оттого, что она включена в «сверхиндивидуальную»
динамику композиционного целого. Разделы получают важнейшее смысловое
значение потому, что их соотношение в композиции образует более широкое
общее содержание, чем смысл отдельных вещей или их механической
совокупности, суммы. Таких разделов, сквозь соотношение которых образуется