Абхазские рассказы
Шрифт:
Словом, высказалась Гушка начистоту, а дочь и ухом не повела.
Главное: оказывается, решено было уже все у них, и когда он приедет за ней, и когда увезет, вроде умыкнет, чтобы избежать пышной свадьбы в доме ее отца, мол, лишние траты ни к чему. Ишь, какие оказались практичные! В тот день пришла соседка и принесла в мисочке мед в сотах.
Заира сказала, что мед сквозь соты светится, как солнышко, пойманное в клетку.
Соседка не очень-то поняла, что имела в виду Заира, застенчиво улыбнулась: — Рано еще смотреть ульи, но хотела успеть до твоего отъезда, знаю ведь, как любишь мед.
Заира
До самого вечера не выходила Заира из своей комнаты. А вечером заявила, что пойдет с соседской девушкой Такуной в клуб, привезли, мол, новый фильм. Гушка отпустила ее. Такуна тоже была студенткой, слыла скромницей, разумницей, не зазорно было Заире с такой подругой появиться на людях. Гушка с удовольствием отметила, что на этот раз дочка вняла ее совету, надела лучшее платье и туфли, а то бегает по селу в ситцевых платьях, как школьница... Bетep еще гуляет в голове у Заиры, что и говорить...
Перед уходом в клуб Заира неожиданно обняла мать за плечи и поцеловала:
— Да что с тобой сегодня? — поразилась Гушка.
И опять ничего не заподозрила, ну и обвела же вокруг пальца хитрая девчонка.
Через час прибежала молоденькая счетоводка Люна, которую про себя Гушка называла Цоркой. Она не одобряла в Люне ни лишней худобы, ни вертлявости, ни разговорчивости, ни того, что та откликалась переливчатым смехом на каждую неуклюжую шутку деревенских парней.
— Где Заира?
— Пошла в клуб!
Цорка зыркнула на нее быстрыми глазами, коротко засмеялась и огляделась по сторонам, будто в поисках парней, чьи шутки привыкла сопровождать хохотком.
— И Хакуца нет дома? — допытывалась Цорка.
— У соседей! — ответила Гушка нехотя.
Уже почуяла: неспроста Цорка все выспрашивает, но так толком от нее ничего не добилась. Покривлялась она еще во дворе, не согласилась войти в дом, сославшись на занятость. Какие могут быть дела у таких вертихвосток? И ушла.
Вскоре вернулся Хакуц. По тому как он оставил за собой открытой калитку и глубоко вложив руки в карманы, подняв высоко голову, пошел к дому, Гушка тотчас поняла: стряслось неладное.
Раз Хакуц идет задрав голову и не смотрит под ноги, будто надеется, что если он земли не будет видеть, то и земные заботы от него отступят, уязвлен чем-то сильно.
— Под ноги гляди, под ноги, еще споткнешься! — крикнула ему Гушка с крыльца.
Она чувствовала, как страх холодком разливается в ней и старалась не поддаваться.
— Обрадовала дочь! Такой же ей радости! — буркнул Хакуц, не глядя на нее.
— Что? — вскричала Гушка. — Что с моей девочкой?!
— Беги теперь, догони! Замуж она вышла, вот что!
— Неправда! — вскричала Гушка. — Неправда!
И кинулась в комнату дочери.
Все вещи были на месте и тут с обессилевающей ясностью она поняла: умыкнули! Какой-то голодранец умыкнул! Прослышал,
— Похитили! — закричала она. — Похитили. Не было у моей дочери тайн от меня!
— Тайны не было! — хмыкнул за стеной Хакуц. — Однако с Такуной поделилась, в подружки взяла, тебя-то не с руки было.
— Кто он?
— Тут она тебя не опозорила, — сухо засмеялся за стеной Хакуц и по его голосу можно было понять, как бы он нос не задирал, а земля крепко держит его в своих тисках, как держит каждого.
— Не опозорила! И назвал имя того парня, о котором выпытывала у дочери Гушка.
Она, обессилев, прислонилась к стене и через некоторое время запричитала:
— Не взять ни одного платьица, халатика! Будто из дупла вышла, а не из отцовского дома. Что подумает родня жениха о нас.
— Зачем ей твои вещи? — прокричал с веранды Хакуц.
Старик еще хорохорился.
— Скажи «спасибо» и вослед старую шляпу брось, что благодаря дочери с таким человеком породнился! — сказала она в стену, борясь со слезами.
Нет, не глупой оказалась Заира, не легкомысленной. Завтра люди узнают: женился единственный сын всеми уважаемого человека. Спросят: на ком? На дочери Хакуца. Хакуц тоже не лыком шит, видят люди, чести своей он не запятнал, и все-таки куда ему до славы того человека. Поделилась бы дочка с матерью, разве та возражать стала? Разве Гушка не понимает, что счастье косяком не ходит, постучалось в ворота, впускай скорее! Разве она стала бы поперек дороги дочери? Сама не собрала бы в дорогу, чтобы не стыдно было перед чужими людьми? А то, виданное ли дело, из дому в одном платье ушла, как нищая. Не подумала, глупая, что в такой дом надо войти с достоинством! Глупая совсем! Но и спрос какой? Девятнадцати еще нет! Постеснялась, видно, признаться матери, мол, выхожу замуж. Так ведь могла и не сама, могла ведь через Такуну передать. Разве Гушка стала бы ее донимать? И отца исподволь подготовила бы. А то, как обухом по голове...
Гушка поспешила на крыльцо. Хакуц полулежал на деревянном топчане и, не открываясь, смотрел в потолок, будто боялся ненароком бросить взгляд на землю.
Гушка заплакала.
— А чего плакать? Счастье такое привалило! — не глядя на нее, кинул Хакуц.
Так ни разу за весь вечер он не посмотрел на нее. И долгое время не оттаивающей льдинкой носила в себе Гушка обиду. Не захотел он, чтобы она разделила его горя, не захотел и все, будто она была чужая, будто больше, чем у нее, матери, у кого-то могло болеть сердце.
— Чего там! — отмахивался позже Хакуц. — Ты ведь до смерти была рада заполучить такого зятя.
Может и была рада! Многие матери могли бы позавидовать тогда Гушке, такое счастье выбрало Заиру! Все-таки, все-таки...
И птицы радуются, когда птенцы научатся летать. Но, наверно, и им слишком просторно в опустевших гнездах.
Хакуц ни разу с тех пор, как вышла дочь замуж, не заговорил по своей охоте ни о ней, ни о зяте. На следующий день, после того, как он принес весть о замужестве дочери, Хакуц съездил к двоюродному брату в Сухум. Вернулся еще выше неся голову, чем накануне, а на вопрос Гушки, не слышал ли он добрых вестей, проворчал: — Ничего такого не слышал, что бы нас осчастливило.