Аборт
Шрифт:
— Заткнись! — крикнул он.
Высокий упал как подкошенный, даже не упал, а просто сложился.
— Вы не понимаете, — глухо проговорил один из нападавших, равнодушно посмотрев на своего упавшего товарища — перестаньте, это глупо!
— Глупо ко мне без оружия соваться! — заорал Серега.
Хароны переглянулись:
— Но мы же должны вас забрать!
— Вот суки… — пробормотал татуированный черепами друг, несколько раз вдохнул-выдохнул, настроился и вдруг почти очередью свалил всю линейку. Стрелял он мастерски, это я еще помнил по детскому тиру по
— Тихо-тихо… — похлопал его по плечу Серега, проходя мимо, — не отвлекайся.
Рыбак светло улыбнулся, кивнул головой и снова засвистел.
— Что-то ты сильно против них вооружился, — усмехнулся я, — они у тебя, можно сказать, сами укладываются.
— Это серые, Санек. Не опасные. А есть еще белые хароны, прозрачные такие, как медузы, блядь. Вот с ними тебе лучше пока не встречаться.
— А тебе, значит, повезло?
— А мне, значит, — заржал Серега, — очень везло! Все, давай пока в разные стороны. Номер мой в сотовом есть у тебя?
Я почувствовал, что краснею:
— Был, но я ж его стер, когда ты…
— Ха! Вот это зря. Номер, паря, штука не простая, он навсегда, он человека насквозь пробивает. Тем более — такой как у меня. Набираю, сохрани!
Я привычно запомнил номер в телефоне и пошевелил плечами. Тугая поясная кобура мешала дышать.
— Что-то он мне мешает…
— Привыкнешь! — сказал Серега, прыгнул в Клюгер, тот развернулся, едва не задев рыбака, взревел на подъеме у кустов и исчез среди зелени. Через минуту стало нереально тихо.
Рыбак закончил сматывать леску, сел на складной стульчик, достал откуда-то, как фокусник, початую бутылку номерного портвейна и отхлебнул из горлышка.
С мобильником в руке я подошел к лежащему морской звездой харону и сел рядом с ним на корточки. Ничего замогильного или хотя бы необычного в нем не было. Простой мужик в пыльной то ли спецовке, то ли униформе, сроду не чищенной. Глаза его были тщательно закрыты, а пулевое отверстие было почти по центру груди, с небольшим смещением влево. Крови не было, только черное аккуратное пятно. Я еще подумал, отчего бы ему не открыть глаза, и как только мне это пригрезилось, он тут же без всякой подготовки их распахнул.
От неожиданности я отпрянул. На меня глядела бесконечная звездная бездна, а в ее глубине бушевал ледяной черный огонь. Но харон почти сразу опустил веки и больше их не поднял. Через секунду он стал погружаться в гравий, словно это был зыбучий песок. А еще через минуту на пляже никого не осталось кроме меня и рыбака, которому по барабану была вся осетрина мира в принципе.
— Зачем же тогда леска? — спросил я, отряхиваясь и приходя в себя.
— А чтоб ты спрашивал, — крякнул мужик, скрупулезно, не отвлекаясь на пустяки, допил бутылку, подумал и достал следующую.
— Антураж?
— Реквизит! — поправил рыбак.
— Черт… как мне этого всегда не хватало! — жарко и голодно прохрипел я.
— Бухла? —
— Посидеть, блядь… — сказал я и пошел к машине.
Даже после смерти сидеть было невыносимо и как-то неправильно…
Все же я снял кобуру с пистолетом и бросил на заднее сидение.
Так-так-так-так…
Что теперь?
Я резво крутил баранку, с трудом находя дорогу. Видимо, я пропустил нужный поворот, потому что сначала попал на импровизированную свалку, потом на стройку, потом чуть не врезался в мирно жующую корову, и только потом сообразил как, собственно говоря, выехать.
Ну-ну-ну…
Делать-то что?
По Большевистской я проехал до Речного, потом поднялся на Восход, потом добрался до ГПНТБ и там надолго застрял возле фонтана.
Да-да-да…
Я не знаю, что мне делать, мать вашу!!!
Ты карабкаешься, лезешь наверх всю свою жизнь, ты спешишь утолить голод непонятно чего, ты делаешь вещи, которые любая собака считает бессмысленными, ты не слышишь чужих голосов, ты рвешься, из всех сил рвешься туда, где какая-то дрянь невыразимо блестит и переливается, тебе кажется, что еще немного — и ты достигнешь идеального то ли согласия, то ли равновесия с самим собой, и что ты сможешь, наконец, заняться тем, что ты давно даже не хотел, а кроваво, до сумасшествия сначала жаждал, а потом затаил в себе это все, прижег как болячку и заставил забыть.
Но когда закрываются одни двери, а открываются другие, тебе нечего сказать самому себе.
И ты стоишь в этом тамбуре, и единственное, что чувствуешь в себе — пустоту пляшущего эха.
Больную простуженную пустоту…
Край
Поставив машину по ветру так, чтобы она все время получал порцию влаги и забравшись прямо на крышу Форда, я лежал там целый день, пока не стемнело. Я всегда хотел это сделать, но жаль было мять шедевр автомобильной промышленности, безумно жаль. А хотелось. Но опять же жаль.
Детские звонкие, юношеские ломающиеся, женские страстными колокольчиками и мужские хриплые голоса крутились вокруг, почти не мешая. Фонтан исправно исполнял свой танец, строго по законам природы обдавая меня влагой, а я закрыл глаза и уже выучил, когда обрушится на меня циклический теплый ливень, а когда нет. Потом откуда-то понаехали байкеры и стали рычать всеми своими форсированными донельзя двигателями с чисто номинальными глушителями.
С беспредельным удовольствием вымокнув до нитки, я залез в салон и позвонил Сереге.
— Ну, как ты там, терминатор?
— Нормально, — тяжело дыша, но с усмешкой ответил дружище и добавил, — погоди, я тут малость запарился, перезвоню…
— Да не вопрос! — ответил я, завершил звонок и тут же набрал Галю.
Трубку сняли сразу, но был просто белый шум.
— Солнышко! — безрезультатно добивался я, и уже когда хотел нажать красную кнопку, она ответила:
— Сердце болит… полчаса назад эта сука позвонила.
— Какая сука? — удивился я.
— Подруга, какие еще суки бывают…