Абраша
Шрифт:
Полковнику Асламазяну С.С.
Саркис Саркисович! Приветствую тебя! О делах не спрашиваю, так как давеча перекинулись на совещании на Литейном. Как тебе понравилось выступление Сергач.? Без году неделя в органах, а уже учит. Ничего, служба обломает, да и мы поможем, ежели чего. Терпения, мол, надо больше. Видишь ли, не с врагами работаем! – а с кем же?! Хотя, что-то в нем есть – возлагаю на него надежды.
Я к тебе со щекотливым делом. Почитай-ка письмо. (Это, как понимаешь, копия. Подлинник доставили адресатам, которые в разработке.) Обрати внимание на то место, где «Лингвист» пишет о том, что не хочет на волю. Понятное дело, оказаться рядом с его женушкой в ее нынешнем состоянии и положении, радостей мало (кстати, была красавицей). Да и сам он калека. Так что парочка у них комедийная. Мы-то думали, накинуть ему годков пять, пока там не загнется. Однако, прочитав крик его сраной души, задумался: может отпустить, когда он столкнется с тем, о чем знает лишь понаслышке, жизнь станет каторгой, почище, нежели на поселении. Там у них, гляжу, санаторий устроили. Но это я исправлю. А вот что делать с С., не знаю. Он, конечно, гнилой,
Ты у нас интеллектуал, пошевели мозгами, в долгу не останусь. Время еще есть – полгода. Очень он меня достал. Уж лучше с жидками работать (хотя и среди них крепкие орешки попадаются), чем с их подпевалами, особенно такими – убежденными. Причем, из дворян. Представляешь?
С наступающим Первомаем!
Жму руку.
Полковник В. Кострюшкин.
Любезнейший Николай Владимирович, не сочтите за труд взять на себя всю переписку по Делу №…/… В этой связи переключаю на Вас донесения « Лесника ». О результатах докладывать по необходимости. Незамедлительно. Кострюшкин.
Это было самое большое горе в ее жизни. Все годы детства и юности он приходил к ней ночью, садился и смотрел, смотрел с грустью и вопросом: «За что?». Ушки были испуганно прижаты, лобастая голова опущена, взгляд – исподлобья, укоризны не было, только недоумение. «За что?». Ира объясняла, просила прощенья, она пыталась дотянуться до него, погладить, но не могла. Тимоша тоже не пытался ее лизнуть или ткнуться носом в шею. Кончик хвоста был неподвижен. Он просто сидел и смотрел. Потом она спрашивала его, как он поживает, кто его кормит, с кем гуляет. Немного успокоившись, она предавалась воспоминаниям: «Помнишь, как мы плавали, как ты один раз обрызгал толстую Марфу со второго этажа, а Алешу на велике помнишь?» Тимоша не реагировал, Ира говорила сама с собой, и ей делалось легче. Затем она рассказывала о своей жизни, о том, с кем дружит – по-настоящему она дружила только с Катькой – «помнишь, той самой, которая еще в деревне меня будила, хотя, ты не помнишь, тебя тогда еще не было». – «Меня и сейчас нет», – беззвучно отвечал Тимоша. Школьные дела ее и Тиму волновали мало, о делах семейных он не мог не знать, ибо был частью их семьи, другие темы их не интересовали, и они просто смотрели друг на друга и молчали. Потом он уходил. Неуклюже поворачивался и медленно уходил. Ира каждый раз повторяла одно и тоже: «Подожди, подожди, мы сейчас проснемся и пойдем на Щучье», – но он не радовался, не стучал восторженно хвостом по полу, не приседал, и не давал лапу, он ее не слышал и не слушал. По утрам Ира меняла наволочку на сухую. «Мне что поплакать, что пописать», – думала по утрам она, стыдясь своей сентиментальности. Впрочем, даже не своего маленького пса ей было жалко, а того чудного времени, той беззаботной поры, связанной прежде всего и с Тимошей, но не только – и с Комарово, академическим домом и Алешей с его супервелосипедом, с походами на Щучье, солнечными бликами на шкафах, радостью пробуждения… Хотя нет, и Тимошу было безумно жаль – такого маленького и беззащитного. Тепленького, ласкового. Его – больше всего. «Впрочем, это естественно, я переживаю переходный период, отсюда эта дурацкая сентиментальность, которую необходимо перебороть», – с этой мыслью она входила в свой трудовой день.
Днем она забывала о ночном госте, но к вечеру начинала думать о нем и ждать его. Но Тимоша не баловал ее частыми визитами. Видимо, там у него было много своих дел.
Оказалось, что Катька живет недалеко от них. Вернее, сначала она жила далеко, но потом они переехали на Рылеева и поселились через три дома от Иры. Они случайно встретились в садике около церкви, и Катя ее узнала. «Это – фантастика!» – не переставала повторять Ира, ликуя от этой встречи с чудной, веселой, говорливой и родной Катькой, так неожиданно вынырнувшей из солнечного детства. Когда она слышала ее голос, ей казалось, что сейчас появится баба Вера, загремят кастрюли и тазы, и Ксюша, мурлыча, дождется своей порции парного молока.
Катя училась в 182-й школе, а Ира – в 198-й. Но всё равно, каждый день после уроков они встречались на углу Рылеева и Маяковской. Болтали и разбегались по своим делам. Выходные же они проводили вместе.
Собственно, это была Катина идея пойти в церковь. Просто пойти и посмотреть, что там внутри. В церковном садике в детстве Ира играла почти каждый день, но внутри никогда не была. Вокруг церкви стояли турецкие пушки, дулами вниз. Они были соединены мощными железными цепями, по которым Ира любила карабкаться вверх. Мама или баба Вера, пока была жива, всегда кричали: «Не смей лазить, не смей, разобьешься», но чем больше они кричали, тем выше хотелось влезть и не слезать – пусть покричат, всё равно не достанут, пусть голос развивают, полезно. У входа в церковь стояли и сидели нищие калеки, им подавали иногда мелочь, чаще – еду. Ира могла долго наблюдать, как реагируют эти наказанные жизнью люди, как они благодарят и как ведут себя после того, как даритель удалился: кто продолжал кланяться вслед давно ушедшему, у кого улыбка моментально стиралась с лица, кто-то делился с соседом полученным даром – как правило, куском хлеба, огурцом или яблоком, а кто-то быстро и старательно запрятывал это дорогое подношение. Ира часто думала, лежа в кровати, что у многих из этих нищих, наверное, есть дети, а может, жена или муж, она представляла, где и как они живут – представляла и не могла представить, – она пыталась вообразить, как взбираются по лестнице эти мужчины без ног, как они ходят в баню и ходят ли, и вообще – и как можно так жить…
Когда наступала весна и долгожданное солнце начинало рассыпаться бликами в хрустале сосулек, хороводе ручейков и стеклах оживающих окон, ласково согревать лицо, с готовностью подставляемое его лучам, очищать от снега тротуары и мостовую, Ира с компанией перемещалась к вытянутому одноэтажному зданию то ли бывших казарм, то ли конюшен, длинным полукругом
Со временем – где-то в классе четвертом она стала замечать, что некоторые ее знакомые девчонки стали превращаться в девушек – у них появлялись округлости в области груди, которые притягивали глаза мальчишек, менялось выражение их лиц – взгляд у девочек делался напряженным, тревожным, ищущим и чего-то ожидающим. Ире уже не нравилось, что мальчики смотрят на нее, как на товарища, их игры и разговоры стали ее раздражать, естественность и непринужденность в отношениях тяготить, ей хотелось чего-то другого – чего, она сама не понимала, на какое-то время она осталась одна. Ну, а потом Бог послал ей Катьку.
Катя была значительно ниже ее ростом, но у нее были груди, как у взрослой женщины. Она даже жаловалась как-то, что второй размер ей уже мал. Ира ей безумно завидовала, она даже злилась, когда видела, что мальчишки, тщательно скрывая, не могут оторвать взгляда от Катьки, особенно, когда она бегала или прыгала, играя со всеми во дворе. Более того, она понимала этих мальчишек, ей самой порой хотелось потрогать и помять эти манящие булочки, трепещущие под школьным платьем или выскакивающие из тесного свитера. Вечерами она долго рассматривала перед зеркалом свои маленькие бугорки с бледно-розовыми кружочками, размером с двухкопеечную монетку, и мучительно пыталась найти хоть малюсенькую перемену в их размерах. Однако тщетно.
Лишь в пятнадцать лет пришло то, чего она так долго и мучительно ждала. У всех девчонок это случилось в тринадцать – четырнадцать лет, а у Кати даже в двенадцать. На деле всё оказалось значительно тяжелее – Ира даже два дня в школу не ходила, так как, во-первых, испугалась: ждала, ждала, а как пошло – ужас! а во-вторых, ей было плохо: раскалывался живот, болела грудь, голова кружилась. Зато она была довольна и горда, будто выполнила важную и трудную миссию. Так что к десятому классу она подошла с чувством выполненного долга – уже взрослым человеком. Даже грудь малозаметно, но всё же округлилась – бугорки превратились в маленькие холмики – «На холмах Грузии…» вертелось в голове, когда она осматривала себя в ванной комнате перед сном – ерунда какая-то!
К десятому классу занятия музыкой и бассейн прекратились – не до того было, Ира готовилась к поступлению. Родители наняли ей репетиторов из университета, куда она собралась – по русскому и по истории. Хотя зачем? – Ира и так была отличницей, даже победила на районной олимпиаде по истории. Вот тогда – весной, за пару месяцев до окончания школы – Катя и предложила зайти в церковь – так, поглазеть… Был апрель, резко потеплело, выдался редкий денек, когда можно было выйти на улицу и подышать воздухом, на часок забыть о билетах, контрольных, исторических таблицах, примерных сочинениях и прочих прелестях жизни десятиклассника. Они зашли в знакомый садик. Нищих стало значительно меньше, кричали галки, пахло талым снегом, серевшим небольшими островками за изгородью около поверженных турецких пушек, и Катя сказала: «Пойдем, зайдем?»
В храме было темно и тихо. Справа при входе полная женщина, утепленная серым вязаным платком, продавала какие-то церковные книжечки, листочки с молитвами, дешевые иконки и свечи. Ира с Катей купили две самые дешевые тоненькие, но куда и как их ставить, они не знали. Подошли к большой иконе, перед которой горело более всего свечей. Ира пыталась вмять свечку в заплывшее воском отверстие, но потом поняла, что надо сначала ее зажечь. Зажечь было тоже непростым делом, так как спичек у Иры не было. Катя стояла и смотрела на нее, не зная, что следует делать. Откуда-то из полумрака появилась сгорбленная старушка, она доброжелательно кивнула, взяла их свечи, зажгла от уже горевших, нагрела над прозрачным пламенем кончики свечи и ловко закрепила их в отверстиях оловянных выступов. Она мельком взглянула на головы девочек, но ничего не сказала, однако Ира вспомнила – скорее догадалась, что голова женщин в церкви должна быть покрытой. Ей стало неловко, и она повернулась к выходу. Откуда-то доносился высокий мужской голос: «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром»… От растерянности и подавленности она плохо видела и понимала, что происходило вокруг; несколько темных фигур виднелось около икон, в дальнем левом пролете находилась группа людей в черном. Луч света прорезал таинственный голубовато-серый сумрак собора. Гулкая тишина, резонировавшая и подчеркивавшая таинственность и загадочность отзвуков мужского голоса, шаркающих шажков старушек – молодых в храме, кроме них двоих, не было, позвякивания чего-то металлического – кружек или другой утвари, доносившегося из притвора, мерцание свечей, волшебными всполохами освещавших светлые неживые лица на иконах и сосредоточенные, мрачные лица немногочисленных прихожан, сладостный, пьянящий запах елея, фимиама, воска – всё это кружило голову и наполняло Иру каким-то совершенно непонятным волнением, и восторженным предчувствием чего-то радостного. Она дернула Катю за рукав: «Пошли», но Катя не ответила. Она уставилась в сторону, Ира, проследив за ее взглядом, увидела мужчину, стоявшего перед иконой. Он, видимо, молился, во всяком случае, было видно, что он крестится и слегка кланяется. Она недоуменно толкнула Катю: мол, что – это твой знакомый? Катя не ответила и опять стрельнула глазом в сторону. Ира сделала шаг по направлению к мужчине и поняла, что это – не мужчина, а молодой человек. Если он и был старше ее, то на год – другой, не больше. Юноша был высок, строен, светловолос, он чем-то походил на лик святого, внимательно смотревшего с большой центральной иконы, но только без бороды и волосы у него были коротко стрижены. Впрочем, скорее всего, Ира это нафантазировала, а не увидела – увидеть она не могла, так как юноша стоял боком и чуть впереди ее.