Абраша
Шрифт:
Полковник успокоился моментально. Коротко подстриженные белесые усики еще нервно подрагивали, но глаза засветились хитрой усмешкой: «Вот это – хуже любой антисоветчины. Антисоветчик, он что – покричит «долой Советскую власть», первый встречный доброхот тут же просигнализирует, это – как «Отче наш», у нас сигнализирует каждый второй, – и с антисоветчиком покончено. Как правило, дружеской беседы хватает, чтобы он ушел с полными штанами и с горячей любовью к нам в своем щедром сердце. Бывают, конечно, исключения, но и с ними можно легко справиться, если не глупить. По мне, того же Солженицына не замалчивать надо было, не травить по задворкам, не выпихивать на Запад, а сажать во все президиумы, обвешать наградами, как, кстати, предлагал Николай Анисимович Щелоков на Политбюро, и заставить в школе наизусть по пять страниц заучивать – и в младших классах, и в старших. Вот тогда бы его возненавидели, а не читали бы по ночам слепые копии. Или этого поэта, как его, – в Архангельскую губернию запихнули, идиоты, – да вы не оглядывайтесь, Николай, вы на ус наматывайте, вам же с интеллигенцией работать, с Пушкинским Домом, с филфаком… Так стихи этого поэта заумного на музыку какого-нибудь авангардиста переложить и заставить на демонстрациях петь! Враз бы сдулся. Если же серьезно, хотя, как вы знаете, в любой шутке есть доля шутки, если серьезно, существуют вещи более важные и чреватые, нежели антисоветчина. Хотя и это – наша головная боль, и есть действительно серьезные ребята, с которыми не так уж просто – не ломаются, не гнутся, не покупаются, не пугаются. Один Марченко чего стоит! Но, всё же, их не так уж и много. К тому же, интересно с ними работать. Честное слово, интересно. Но не они представляют наибольшую опасность – не для страны, не для строя, – для нас! Для Нашего Ордена Меченосцев, простите за высокопарный стиль. Опаснее другие… И, чует мое сердце, именно вам именно с этими «другими» придется вплотную работать».
Слова Сократыча запали и в скором времени оправдались.
Многоуважаемая Ирина Всеволодовна!
Сердечно признателен Вам за поздравления и чудные цветы. Вы угадали: я люблю поздние осенние цветы, они ненавязчивы, в меру печальны, элегантны и скромны плюс к этому они долго стоят. Спасибо. К сожалению, не смог поблагодарить Вас лично, так как срочно должен был уехать в Москву в «мою несчастную» метод. комиссию. Так что по этой причине отменились не только мои лекции в ун-те но и наш семинар. По возвращении же из столицы, увы, не застал Вас, так как Вы, доблестно выполняя свой комсомольский и
Очень коротко. То, что Вы мне дали перед отпуском, чрезвычайно интересно и практически не требует доработки. Рад, что Вы учли мои советы, переделали всю часть о «тождестве», в кавычках, Отрепьева и «Императора Димитрия». Согласитесь, без дидактики, напора, безапелляционности стало значительно убедительнее; очень часто только постановка вопроса, «вскрытие» проблемы, столкновение разных гипотез и систем доказательств, сопоставление фактов даже без комментариев – всё работает на Вашу позицию эффективнее, нежели голословные, но напористые попытки убедить читателя в Вашей правоте.
Хорошо, что Вы пересмотрели свое отношение к Костомарову. Жаль, что Вы недооцениваете влияние «Кирилло-мефодиевского братства», но… не всё сразу. Кстати, о Костомарове. Понимаю Вас. Сочувствую Вам. Согласен с Вами… Почти… Говорю о Дмитрии Ивановиче «Самозванце» и о цитировании Костомарова. Повторяю, понимаю Вашу экзальтацию, когда Вы вырвались из исторических стереотипов, заполонивших российскую историческую науку, да и общественное сознание со времен Шуйского, т. е. с «Извета» инока Варлаама, и, впоследствии, всецело поддержанных Миллером, Щербатовым, Карамзиным (не без сомнений и оговорок), Арцыбашевым и др., а позже Соловьевым и, частично, Казанским. Отрадно, что Вы так детально изучили докторскую диссертацию Николая Ивановича «Кто был Первый Лжедмитрий» и аргументированно апеллируете к ней. Хотя не забывайте, что часто, но не всегда безосновательно упрекали его в несколько поверхностном и неточном использовании исторических документов, предвзятости, тенденциозности. Это не умаляет его огромной роли в развитии нашей науки, но ученого второй половины ХХ века эти упреки, большей частью несправедливые, но, всё же, небезосновательные! – обязывают относиться к взглядам Н. И. Костомарова с бóльшей критичностью. Однако я сейчас не об этом. Свое несколько преувеличенное положительное, если не сказать восторженное отношение к Первому Лжедмитрию Вы основываете на пространной цитате Костомарова (кстати, без указания «адреса» высказывания – это непростительная небрежность). Воспроизвожу ее целиком – вчитайтесь еще раз «со стороны»! « Кто бы ни был этот названый Дмитрий, и что бы ни вышло из него впоследствии, несомненно, что он для русского общества был человек, призывающий его к новой жизни, к новому пути. Он заговорил с русскими голосом свободы, настежь открыл границы прежде замкнутого государства, объявил полную веротерпимость. Его толки о заведении училищ оставались пока словами, но почва для этого предприятия подготовлялась именно этой свободой. Объявлена была война старой житейской обрядности. Царь собственным примером открыл эту борьбу, как поступил впоследствии и Петр I, но названый Дмитрий поступал без того принуждения, с которым соединялись преобразовательные стремления последнего… Повторяем, что бы впоследствии ни вышло из Дмитрия – все-таки он был человек нового, зачинающегося русского общества». Во-первых, Вы преувеличиваете «новаторство» мысли Костомарова. Во-вторых же и в главных, Вы не приводите другой оценки Лжедмитрия, данной тем же Костомаровым. Это – не просто небрежность. Это, уж извините меня, в лучшем случае тенденциозная предвзятость, в худшем – неосведомленность или, что еще хуже, скрытая подтасовка. Я имею в виду заключительный абзац из главы № 24 «Названый Димитрий» Костомаровского классического труда, который Вы не можете не знать: «Русская история в жизнеописаниях ее важнейших деятелей (т. 2). Так вот, я осмелюсь Вам, дражайшая Ирина Всеволодовна, напомнить. Опять-таки привожу цитату полностью – сравните: «Оставляя пока нерешенным вопрос о том: считал ли он себя настоящим Димитрием или был сознательным обманщиком, мы, однако, не должны слишком увлекаться блеском тех светлых черт, которые проглядывают не столько в его поступках, сколько в словах. В течение одиннадцати месяцев своего правления Димитрий более наговорил хорошего, чем исполнил, а если что и сделал, то не следует забывать, что властители вообще в начале своего царствования стараются делать добро и выказывать себя с хорошей стороны: история представляет много примеров, когда самые дурные государи сначала являлись в светлом виде».
Ни в коем случае не хочу оспаривать Ваши доводы – вполне обоснованные – о результативности недолгого правления Лжедмитрия, не собираюсь разрушать Вашу увлеченность незаурядной личностью этого «императора» (« in peratora », как он, по безграмотности в латыни, писал) и пр. Я только призываю Вас чуть остудить Ваш темперамент, окончательно изжить изначальную тенденциозность, призываю вас к объективности в трактовке документов и максимально полному их охвату. К примеру: повторю, что согласен с Вами – очень много полезного сделал этот самозванец и во внутренней и во внешней политике, но он не был тем сознательным реформатором, каким был, скажем, Петр (хотя во многом они схожи). Вспомните Платонова – лучшего из «классиков» знатока Смуты: признавая и перечисляя все заслуги Лжедмитрия, он предпослал следующую фразу: «Брошенный судьбой в Польшу, умный и переимчивый, без тени расчета в своих поступках, он понахватался в Польше внешней «цивилизации», кое-чему научился и, попав на престол, проявил на нем любовь и к Польше, и к науке, и к широким политическим замыслам вместе со вкусами степного гуляки. В своей сумасбродной, лишенной всяческих традиций голове он питал утопические планы завоевания Турции, готовился к этому завоеванию и искал союзников в Европе. Но в этой странной натуре заметен был некоторый ум. Этот ум проявлялся и во внутренних делах, и во внешней политике…» и далее все плюсы. Что касается полного охвата материала, я бы на Вашем месте обратил внимание на статью митроп. Платона («Краткая церковная история», изд. 3-е, стр. 141), который первый усомнился в подлинности «Извета» Варлаама и отождествлении Отрепьева и Лжедмитрия.
Последнее – о тождестве. Вы спрашиваете мое личное мнение. С большинством историков, отождествляющих Гр. Отрепьева и Лжедмитрия, не согласен. Позиция В. С. Иконникова и графа С. Д. Шереметьева мне значительно ближе, хотя и там много нестыковок. (Вы, как я понял, именно эту концепцию полностью поддерживаете: Ваши доказательства о том, что Лжедмитрий и выживший царевич – одно и то же лицо, убеждают… почти…). Скорее всего, по моему мнению, Отрепьев активно участвовал в «русско-польской затейке», сопровождал Лжедмитрия, агитировал за него, помогал, но не был оным. Где-то мне попадались данные о том, что по прибытии в Москву, Отрепьев был выслан оттуда «Императором Димитрием» за беспробудное пьянство – поищите! Впрочем, в итоге, думаю, был прав Костомаров, который честно признавал, что не знает ничего о подлинном происхождении Царя. Значительно более важно – и Вы об этом пишете превосходно, что, кем бы ни был этот само – званец (или не само …), он был результатом именно «русско-польской затейки», причем «русской» – в значительно большей степени – как ни вспомнить Ключевского. Так же очевидно, что это самозванное лицо искренне верило в свое «царское происхождение» и посему считало свое воцарение делом законным, справедливым – «Божественным провидением». Однако базировалась ли эта уверенность на подлинных фактах, и это был действительно чудом спасшийся царевич – последний Рюрикович, или же она – эта уверенность – была внушена какому-то авантюристу в одной из боярских семей – в доме Романовых, прежде всего, – мы, думаю, никогда не узнаем, даже по прочтении Вашей отличной работы.
Короче. Заканчивайте безобразие с Вашей гнилой картошкой, возвращайтесь, наука и я – мы ждем Вас.
Искренне Ваш С. Окунев.
Когда мужская рука тянется к женской груди, это понятно и не греховно. Влечение полов, последствие первородного греха – peccatum originale в его извращенном простонародном понимании, как соития прародителей, инстинкт продолжения рода, завещанный, как сказано в «Книге Бытия», Господом: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте Землю — это благое, во исполнение Его Заветов. Когда рука скучает без меча, вспоминая рифленую теплую плоть рукоятки, или тоскует без хладной, чуть влажной, а то и заиндевевшей поверхности граненого стакана, наполненного чародейским зельем – тоже понятно, не греховно, ежели, конечно, не в Пост. Питие на Руси всегда было и веселие, и суть бытия. Главное, не перебирать. Но вот когда так тянет ощутить на шее скользящую цепкость намыленной веревки – это же грех! Грех величайший. Двойной грех: отчаяние и убийство, и нет покаяния, нет прощения. Нельзя отвергать жизнь, как дар Божий. Но всё равно, есть нечто завораживающее, манящее, сладостное в этом прикосновении веревки, в моментальном выпрямлении позвоночника, когда прохрустывают позвонки, высвобождая нервные окончания, и наступает облегчение, не столько тела, сколько духа. Пойду ли я на это? – Сказано: не убий . Но и сказано: не произноси ложного свидетельства на ближнего своего . Но готов ли я к покаянию? А за что? Лжесвидетельства не было. Но почему тогда так манит эта недоступная – или доступная? – петля… За что я предал себя? Не за тридцать же монет. И предал ли? – может, это и есть моя суть. В чьи руки предал я свою душу? Нет, не душу, но дела, не мысли, но слова, не жизнь свою, но жизни близких? – В руки ничтожеств, безграмотных убогих палачей, чья сила не в убеждениях, а в рабской покорности остального плебса… Все – плебс: и пытари, и пытаемые… И я им служу? – Нет это не служба, это – игра, упоительная игра и возможность жить одновременно разными жизнями. По сути, не я им, а они мне служат, ублажают меня, нуждаются во мне… А то, что сны кошмарные и петля блестящая змеей манит, так то от угара и переедания на ночь. Этот полковник с рысьими глазами и щетинкой усов задал глупый вопрос: а не жалко ли мне моих кроликов? Глупый вопрос, тупой – это не кролики, это часть моей жизни, это – я, и жалеть надо не их, а меня… Их не жалеть надо, им надо сострадать… Страсти по преданным. Страсти по предавшему. Сострадать надо Иисусу, и сострадать надо Иуде. Все нуждаются в сострадании, все заслужили сострадания. Только почему они прозвали меня «Лесником»? – Я и в лесу-то был всего пару раз в молодости. В далекой счастливой молодости. И в детстве. На даче в Куоккала…
Прости, Сережа. Вчера дописать не получилось. После милиции – у нас это одна комнатенка в том же доме, где и почта – позвали помянуть Игорька – было сорок дней. Хороший, тихий паренек – москвич, кстати, жил где-то на Маросейке. Слушал Би-би-си, но, мало того, иногда рассказывал новости двум самым близким друзьям. Оказалось, что оба стучали – один в письменном виде, другой – устно. Дали ему немного, но на одном из допросов сильно били. Ему зачитали показания «друзей-дятлов» и предложили «продолжить список». Он отказался. Предложили еще раз. Он и ответил в том духе, что, «если бы вам, гражданин начальник, велели бы предать друзей, вы бы сделали это?» – Вопрос закономерный, но, во-первых, вопросы здесь задают только они , во-вторых, видимо, вопрос задел больное место этого капитана. Они же предают, закладывают, «мочат» друг друга, не задумываясь. Короче, отметелили паренька до полусмерти. С тех пор он «ходил» по-большому и маленькому кровью. Скончался в мученьях. Перед смертью – за неделю примерно, уже не вставал, – просил достать почитать «Дым» Тургенева, но в библиотеке не оказалось.
Вообще библиотека у нас не богатая, но забавная. Хорошей литературы мало. Поэтому читаю и перечитываю то, что никогда бы не стал читать на Земле. И нахожу,
Прочитал Белинского, Бестужева-Марлинского, с удовольствием Карамзина («Бедная Л.» и отрывки из «Истории Гос-ва Росс.»), без удовольствия Вересаева («Пушкина в жизни» здесь нет). Маяковский есть, а Блока нет, нет Брюсова (стихи его не люблю, но захотелось почитать «Огненного ангела»). Чехова – однотомник, Толстой (Лев) – «Избранное»… для детей!!! Но вот – чудо. Просматривал журналы. Естественно, ищу, как всегда, в первую очередь «Новый мир». Думал: вдруг повезет, но не тут-то было – первых номеров за 62 год нет – ты понимаешь, о чем я говорю. И вдруг – вижу 1956 год. И номера с сентябрьского по ноябрьский на месте. Помнишь, сколько было страстей по поводу романа Дуд. Я тогда не успел прочитать. Впечатление сегодня – мизерное, особенно после того, что мы знаем, в том числе и после первого номера «Н.М.» за 62-й. Но, так или иначе, интересно, за что такая бойня была, и за что многие в мои края переселились. Хотя, впрочем, тогда, при Н – те времена были помягче, «постные дни» были, Батюшка ты мой. Попили кровушки у Бор. Леон-ча да у «пидорасов» и успокоились. (Роман Б. Л. так и не прочитал, но стихи-приложение гениальные: «Вы шли толпою, врозь и парами, вдруг кто-то вспомнил, что сегодня…»). Сейчас с вегетарианством покончили. Не хер баловать.
Так вот, после грустного застолья – разведенный спирт, квашеная капуста, грибы соленые, оленина – засиделся на берегу с одной новой товаркой. Милая, на вид пожилая, хотя в разговоре выяснилось, что ей лет-то примерно 35–37, женщина. Сидит, как и большинство, по пустяку. Преподавала историю в школе, в Риге. Рассказывала о лете 17-го, в частности о вызове Ленина в суд, о том, что за явку вождя выступал Каменев. Один ученик поправил – «Каменев и Зиновьев» – эта пара в сознании спаялась, как Пушкин – Лермонтов, Гайдн – Моцарт, Маркс – Энгельс, Шостакович – Прокофьев. Маргарита – учительница – повторила: Каменев. Вот и весь диалог. Но мальчик был отличник, к тому же «помешанный» на истории, сын профессора университета. Дома он откопал в папиной библиотеке учебник истории, изданный в двадцатых, и убедился, что Маргарита Александровна была права: Зиновьев не мог участвовать в этой дискуссии, так как кормил комаров в Разливе вместе с Ульяновым. Эту информацию он и выдал на экзамене. Парторг, сидевший в комиссии, тут же просигнализировал. Стали копать. Выяснили, что в другом классе эта же учительница как-то сказала, что Лжедмитрий пользовался большой популярностью, если не сказать, любовью народа, и после убийства и неслыханного надругательства над телом долгое время был востребован народным сознанием, что послужило, к слову, одной из причин успеха – пусть недолговечного, его «преемников» – Лжедмитриев. Аж вспомнила, что когда Василий Шуйский, Куракин, Татищев, Голицын, коломенские и казанские митрополиты со товарищи составили первый заговор в январе 1606 года, наняв стрельцов и Шарефединова – убийцу Федора Годунова, и это покушение не удалось, толпа растерзала исполнителей, и ярость народная была неподдельной. Вот уж поистине, горе от ума! К Гришке Отрепьеву еще вернусь, а про Маргариту скажу лишь, что ей, дуре, покаяться бы, повиниться, начальство ее крови не жаждало и было заинтересовано дело замять – ей так прямым текстом и сообщили, но она стала искать и приводить аргументы – всяких там Соловьевых, Костомаровых, Ключевских, Платоновых, ни приведи Господь. Вот и приехала к оленям в гости. Папа этого еврейского паренька, «историка-правдолюба» тоже легко отделался: его всего-навсего выгнали из университета. Да и Маргарита на свой жизненный зигзаг, как и я, смотрит философски, без отчаяния. Лишь одна, как и у меня, боль – ребенок. У нее дочь десятилетняя с больной старенькой бабушкой – матерью погибшего в авиакатастрофе мужа, и у меня – Николенька с… Татой…
Маргарита же явно не прочь со мной сблизиться – в этом убедился вчера, сидя на берегу нашей речки – красота, конечно, тут изумительная, причем сейчас, пока вся эта комариная гнусь не проснулась, короткое время – недели две, не больше, можно дышать, наслаждаться дуновениями ветерка, омывающего лицо Божьим дыханием, то есть жить без назойливого гуденья, и изнуряющей борьбы с тучами кровососущей сволочи. Так вот, эта Маргарита и мила, и главное, того же «поля ягода», что и я, но, увы… Ты знаешь, после той ночи в КПЗ я по женщинам «не ходок».
Теперь о твоих мыслях и «убиенных родственниках». Вообще-то это забавная коллизия: не говоря уж про «наш круг», не говоря про интеллигенцию вообще, – даже в официальных, партийных и прочих «инстанциях» про убийство Романовых – и Николая, и, особенно, невинных детей, и Боткина, и прислуги – говорят – и говорят абсолютно справедливо! – с возмущением, негодованием, с брезгливым презрением к убийцам, в худшем случае – в номенклатуре – смущенно замалчивают, понимая, что это было кровавое, бессудное, бессмысленное и непростительное преступление. Но совершали его безграмотные, темные, забитые в прошлой жизни людишки, изгои даже в своей «черте оседлости», не имевшие представления о Романовых, о династии, о русской истории, «питавшиеся» тупыми, наглыми, посему действенными большевистскими лозунгами (Юровский, как известно, надиктовывал свои «Воспоминания», так как не научился писать даже к старости). Причем почти всех покарал наш «великий чистильщик» – Иосиф Виссарионович: только тот же Юровский, как известно, умер в своей постели, хотя, как говорят, приказ об его аресте был уже подписан – рак спас этого безграмотного убийцу от пуль НКВДшников. Все это ни в коей степени не оправдывает эту банду, банда она и есть банда. Что с них возьмешь?! Когда же речь заходит об убийцах не только из того же круга, НО РОДНЫХ!!! – история, общественное сознание самых различных кругов – и официоза – посмотри советские учебники истории, – и профессиональных историков, находящихся в скрытой оппозиции к этому официозу, и самые широкие круги разномыслящих интеллигентских кругов – все оправдывают и ЖЕНУ – Екатерину, «санкционировавшую» убийство своего законного мужа, и СЫНА – Александра, закрывшего глаза и не предотвратившего убийство своего отца! Поразительно! То, что не прощают безграмотному плебсу, не ведавшему, что творил, и наказанному при жизни (спасибо товарищу Сталину!), прощают тем, кто прекрасно ведал, что творит, самыми близкими людьми для этих убиенных, тем, кто прекрасно знал историю династии, России, более того, самих этих несчастных, кто жил с ними бок о бок. Им прощают, более того, возводят их злодейства в ранг праведной исторической миссии. А место этим екатеринам и александрам на виселице при жизни, и – анафема их памяти. Ан нет, не наказаны ни в жизни, ни в истории, жертвы же их оболганы – Россия…
Ну вот. Немного отвлекся. Спасибо тебе, Сереженька, за твои послания. Они для меня лучше любого успокоительного лекарства. Читая твои редкие, с оказией присланные письма и, главное, отвечая на них – время от одной оказии до другой долгое, поэтому я, не торопясь, всё обдумываю, по возможности достаю книги – в библ. или у моих «коллег», пишу несколько вариантов, и т. д. – я переношусь в иной мир – не столько в другое пространство, сколько в прошлое.
Невольно я вижу тебя с твоей «маленькой», Николеньку на ковре с твоим паровозиком в руках – это была его самая любимая игрушка, – Тату, тогда такую жизнерадостную, такую светлую – я помню, ты был в нее тихо и тайно влюблен, в нее все влюблялись, но, поразительно, никто никогда не пытался эту влюбленность проявить и, тем более, ей выказать – было в ней нечто царственное, недоступное. Я боготворил ее, и всю нашу совместную жизнь не понимал, почему она полюбила меня… Как это было давно и нереально, точно на экране, не про нас, у нас, грешных, так быть не могло. А было же…
Гоню от себя всякие мысли, но результат мизерный. Главное – ничем помочь не могу ни Коке, ни Тате – ей, впрочем, вряд ли кто может помочь. Несчастная она, несчастная. И всё – из-за меня. И возникает дилемма. Через семь месяцев истекает срок. Что делать, не знаю. Раньше, как и любой на моем месте и в моей ситуации, рвался бы на Большую землю, дни и часы отсчитывал, умирал бы от нетерпения. Теперь же —? Дни-то отсчитываю, но по другой причине. Надо принимать решение, но это трудно. Хочу ли я увидеть всех вас, прижать Николеньку, забыть прошедшие вырванные годы, вернуться к нормальной жизни? – Конечно, да. Но представить, что окажусь в своей комнате, в своей кровати, рядом с Татой, не могу. Знаю лишь, что начнется кошмар, из которого будет не вырваться. Ты, естественно, мне не советчик, мне никто не советчик. Приходит даже мысль, а не нарушить ли режим, не схлопотать ли еще дополнительный срок. Ладно, еще, слава Богу, семь месяцев (дико звучит, не правда ли!).
Как ты поживаешь? Всё в своей огнедышащей берлоге? Слушай, а что у тебя с женщинами? – По-прежнему любишь это дело?
Всё. Закругляюсь. Передам тебе письмецо для Коки. Будь здоров и счастлив. Да хранит тебя Господь.
Твой Саня.
Родной мой мальчик, Николенька, здравствуй!
Вот прошло еще полгода с тех пор, как я получил от тебя сразу два письма и смог ответить. О себе скажу кратко: слава Богу, всё хорошо. Один день похож на другой, как две капли воды. Раз в месяц привозят кино. В последний раз пересмотрел «Карнавальную ночь». Лента была старая, всё время рвалась, но больше не на экран смотрел, а в себя: вспоминал, как мы с тобой вдвоем ходили на этот милый фильм лет пятнадцать назад. Ты был совсем еще мальчик желторотый. Тебе очень понравился Игорь Ильинский и, особенно, Филиппов в роли лектора из об-ва «Знание»: «Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе» – ты так радостно и заразительно хохотал.
Вообще живу я здесь воспоминаниями. Мечтать не о чем и незачем. На днях вспомнил, как ты нашел красные грибочки – маленькие, крепенькие. Я шел впереди и перескочил через канаву, а ты был позади – приметил и тихонечко снял. Потом мы в этой канаве нашли еще с десяток подосиновиков. Ты хорошо искал грибы и разбирался в них. И еще помню твой первый поход за грибами – тебе было лет пять, и вы пошли с мамой. Ты вскоре вернулся, так как твоя корзиночка была уже полна. Грибы ты собрал очень красивые – красные головки с белыми бугорками – мухоморы. Мама их выбросила, а ты заплакал – жалко было – такие красивые!
И еще вспоминаю, с каким удовольствием ты пел «Чарочку». «Чарочка моя, серебряная,/ На золоты блюда поставленные/ Кому чару пить, / Кому выпивать? – / Пить чару нашему Коленьке…» У Яблонских «Чарочку» пели чуть иначе – слова те же, но мотив другой. Думаю, они пели правильнее: помнишь, мы с тобой и с мамой ходили в «Промкооперацию» на «Дни Турбиных», там еще Лариосика играл совсем молоденький Леонов, впоследствии знаменитый артист; так вот, там «Чарочку» пели, как Яблонск. Но мы привыкли к своей…
Сыночек мой ненаглядный. Каждую минуту я с тобой. Всё бы отдал, чтобы помочь тебе, но как? Очень прошу, береги маму, это – крест, и не тебе бы его нести, но Бог так распорядился. Она же ни в чем не виновата. Виноват я. Ты прости меня. Родной мой, ты совсем уже взрослый мужчина, мог бы быть папой… Но для меня ты – всё такой же Николенька, лежишь в кроватке за ширмочкой под одеялом с кружевным пододеяльником или сидишь на ковре с пожарной машиной от д. Сережи. Храни тебя Господь.
Твой папа.
Подлн. доставлен адресату. Копия пришита к делу №…/… (« Лингвиста »).
Капитан Хохлов В. Г.
Подполковнику Полуэктову С. А.
Серафим Афанасьевич! Прошу Вас обратить внимание на подчеркнутые мною места.
Боюсь, наш «герой» – « Лингвист » – прав и дисциплина в подразделениях на периферии хромает. Обратите внимание Ваших сотрудников. Обыски следует проводить чаще и самым тщательным образом. И внезапно.
Библиотекаршу, которая держит литературу, отнюдь не предназначенную для чтения не только лицами, осужденными за нарушение соц. законности, но и простыми гражданами нашей страны, следует, думаю, примерно наказать.
Полковник Кострюшкин В.С.