Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
— Сегодня? Сразу? Что же делать? Я поеду с тобой…
— Успокойся! Куда со мной? У тебя руки трясутся. Могу же я поехать в командировку? Могу?.. Куда тебя возьму? И ты можешь поехать в командировку. Я же вернусь.
Костя стал дышать на мои руки, но я не чувствовала холода. Хотелось схватить и никуда не пускать его, никуда! Что же делать?
— Я поеду провожать тебя! — сказала я твердо. Иначе и не могло быть. Я должна его проводить. Обязательно должна.
Костя смутился, вздохнул…
— Поеду провожать! — повторила я.
— Ладно! — потёр подбородок Костя. — Семь
— Я хочу сама собрать вещи в дорогу!
— Это же невозможно!
Я отлично понимала, что это невозможно, но иначе я не могла. Все неожиданно… Может, я требую от него слишком много? Может, ему смешно, что я, как клушка, закудахтала, заохала, сразу захотела укладывать в чемодан носки и рубашки? Для меня самой было полной неожиданностью неизвестно откуда появившееся желание опекать его, отпустить его от себя чистеньким, выглаженным, чтоб, когда он открывал чемодан, там лежали все необходимые вещи, которые я предусмотрительно положила ему в дорогу. И было обидно, что кто-то другой сделает это за меня и другому он будет благодарен за заботу.
Я ждала его в машине. Шофёру почему-то было очень весело, и он пытался вступить в разговор.
Пришёл Костя и сказал:
— В аэропорт! Пожалуйста, побыстрее, я опаздываю.
Хотелось, чтоб дорога была без конца. Пускай даже шофёру весело. Но дорога кончилась. И Костя пошёл к самолёту. Меня не пустили на бетонную дорожку. Я стояла за железной загородкой и глядела в безликие иллюминаторы ТУ. Нельзя было различить, за каким стеклом спрятан Костя.
Самолёт взревел, покатился по дорожке, развернулся и взмыл в небо.
Я провожала Костю целых сто двадцать семь минут. Они пролетели как одна секунда. Незаметно.
Домой я добиралась на автобусах. Минут сорок. Они были как сорок лет. Длинные и тягостные.
ВОВКА УХАЖИВАЕТ
Взгляды прохожих бывают разные. Иногда хочется обернуться и влепить пощёчину. Иногда тёплые… Бывают смешные. Ребячьи… Я понимаю, что Вовка влюбился в меня. Мне кажется, я теперь всё понимаю. Как-то стала сразу старше на много лет. Мне бы с Вовкой дружить в девятом классе. Не знаю, что делать с лейтенантом? Главное, что он, видно, принял какое-то решение…
Упрямый… Приходит к университету. Стоит. Ждёт…
Я говорю:
— Не приходи! Чего ты ходишь? Чего ты всё ходишь? Зря ты ходишь. Отвечай!
Он молчит. Пуговицы блестят, и молчит.
— Чего пришел?
— Пошли в Русский музей.
— Мне нужно перевести статью из «Циньнянь бао».
— Я подожду…
Не будешь же заставлять его ждать на улице… И потом Костя уехал в Москву на целый месяц готовить выставку японской графики. Тоска дикая… Я не то что дни отмечаю — каждый час. Что это за жизнь такая! Как тяжело ждать! У меня нервы не в порядке. Не могу я ждать. Бессилие и это дурацкое состояние полусна. Лекции сами по себе, а ты сама по себе: быстрей бы день прошёл. Как это женщины ждали целую войну?
В Русский музей можно ходить, как в Эрмитаж, до бесконечности. Я, помню, была на выставке японских художников
Мне захотелось пить… Рядом со столом какой-то человек ел бутерброд со свининой. Запах мяса… И меня стошнило. Уборщица убрала, дала понюхать нашатыря. И сказала:
— Не ты первая, дочка. Пойду скажу, чтоб бутерброды убрали из буфета. Тут сидел американец… Плакал. И руки мне целовал… Всё извинялся. Еле отходила.
Мы поднялись на второй этаж. Тут была экспозиция Врубеля. Врубель мне очень нравится. Он очень современен.
Вовке было скучно. Пошли дальше. Посмотрел на Айвазовского, постоял, пошёл дальше. Не умею я так быстро ходить по музею. У картин Верещагина Вовка угомонился.
Тут подошла группа экскурсантов.
— А что хотел сказать этой картиной художник? — спросил Вовка, показывая на «Смертельно раненного».
Что ты с ним будешь делать! Ему кажется, чтоб понять написанное, обязательно надо узнать биографию художника, историческую обстановку в момент создания картины, отношение к полотну реакционного царского правительства… Вот если царю не понравилась картина, значит здорово написано. А если понравилась? И если это здорово написано? Почему он не может выразить свое отношение к искусству, прежде чем не узнает, «наша» эта картина или «не наша»?
«Всё равно ведь забудут биографию художника», — говорил в таких случаях Костя.
Я стала таскать Вовку по залам, просвещать… Вот это, говорю, халтура. Это не искусство, а конъюнктура. А вот посмотри… «Штурм Сапун-горы». Посмотри, посмотри! Нравится?
— Героическая картина.
— Это настоящая картина… Идём, идём… Дерево. Это Эрьзя. У этого человека была биография…
Я рассказала ему про Эрьзю. Вовка оторопел. Подошел к бюсту, потом к другому…
Мы пошли обратно.
У картин Шишкина опять остановились. Вовка — перед «Корабельной рощей». А я вдруг обнаружила у окна этюд. Раньше я его не замечала. Проходила мимо. Назывался этюд «Травка». Забор, солнце и трава. И опять я почувствовала, как на Валааме, что это мое, что я где-то видела эту травку — в Сибири или в Воронеже?.. Но это моё, это часть меня. Костя бы тоже понял… Надо будет обязательно ему сказать об этом эскизе. Костя — это не Вовка, ему не надо давать брошюру «Как слушать оперу».
Очень медленно идёт время. Костя уехал позавчера, а я уже измучилась, устала от ожидания. А если с ним что-нибудь случится, заболеет, я даже знать не буду. Не смогу приехать к нему, не смогу сидеть около кровати, быть с ним…
И мне уже казалось, что он свалился с температурой, что надо срочно ехать к нему, чтобы спасать, выхаживать, помогать.
И как же это женщины могли ждать целую войну?
МЫ ЕДЕМ К РИМКИНОЙ СЕСТРЕ
Сомнений больше нет. Все сроки прошли.