Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Но когда меня тошнило или вдруг я хотела сладкого, потом солёного, кислого, я забывала таблицы из медицинской энциклопедии, беспокойное и в то же время тёплое чувство захлёстывало меня. Я поймала себя на том, что долго стою перед витринами детских магазинов, выбираю, какие распашонки, какое одеяло куплю. И люди меня не огорчали… Их печали и заботы казались такими пустяковыми. Всё ерунда, кроме того, что зреет во мне. Человек! Я могу дать жизнь человеку!.. Что там построить дом или сконструировать машину, я могу дать жизнь!
И я гордилась собой. Я казалась
И Костя уже не огорчал меня. Но через минуту горькая обида на него побеждала всё. Я понимала, что теряю его с каждым днем, и это заслоняло то, что росло во мне. Я думала только о том, как поступить, чтобы Костя опять приходил на свидания, чтоб я могла прижаться к нему, а там хоть с моста в Неву, только чтоб вместе.
Надо было жить. Что-то нужно было предпринимать. Я оттягивала свой визит к врачихе…
И вдруг я подумала, что во всём виновата Паля. Если бы она пошла в Смольный, попросила квартиру, попросила то, что ей положено, у меня была бы комната, и Костя переехал бы ко мне навсегда, и не надо было бы звонить врачихе: «Извините, пожалуйста! Я зайду через три дня».
Конечно, всё из-за Пали. Ей-то ничего не нужно. Ей осталось жить совсем немного. Она свое уже прожила, родила двоих. Я должна добиться того, что положено. Мне казалось, что меня лишают каких-то прав.
В четверг, когда у бабушек банный день и Паля разводила в ванной хвойный экстракт, я залезла к ней в корзинку. Корзинка стояла под кроватью. Там лежали все её документы. Я взяла выписку о реабилитации и восстановлении партийного стажа, пенсионную книжку и грамоту Кисловодском райкома.
Хватит вполне, чтоб получить квартиру. Член партии с девятьсот десятого года. Стажа на пять человек…
В дороге я старалась не думать, что и как. Я знала, что получу свою комнату, что вырву её зубами, потому что была уверена, что её дадут и что доказывать право на получение жилплощади не придется. Бабушка, может, и обидится, бог с ней. Угомонится. Потом я скажу ей, почему мне нужна комната.
Я торопилась, точно боялась, что меня догонят и отберут документы, отберут моё счастье.
Я сошла с троллейбуса и направилась к знакомому по фотографиям зданию. Перед колоннами главного здания стоял памятник Ленину. Около памятника была группа иностранцев. Это были немцы. Двоё мужчин в темных плащах положили к ногам Ленина венок. На венке была надпись по-немецки.
И вдруг я поняла, что я не смогу подняться по ступенькам в бюро пропусков, что не смогу ничего потребовать…
Каждая колонна этого здания была мне знакома, как тогда на Валааме пруды или как «Травка» Шишкина, даже больше. Я знала, где я видела это здание. Не раз на экранах кино я была здесь с революционными моряками, здесь нёс караул мой дед, Паля здесь училась… Отсюда её исключили, когда она пришла с Дворцовой площади 9 января. У неё пальто было в крови. Рабочий её заслонил. Рабочий погиб, а бабушка осталась жива.
С этим зданием была связана вся моя жизнь, весь наш род, да и не только наша фамилия, весь
Я подошла к ступенькам и остановилась. Есть такие вещи и понятия, которые важнее личного. Ну что такое я или мой ребёнок, если он родится? Я не имею права идти в этот дом, дело не в доме, а в том, какой это дом, это уже символ, как герб, как гимн или знамя полка. Вот у отца в части около знамени фотографировали самых лучших бойцов. Потом я видела эти фотографии. В деревнях около образов висели они… И матери показывали на них и говорили: «Это мой сын…»
А сын на фотографии стоял подтянутый, в мундире и сам уже был символом. Я поняла, что, если протяну в бюро пропусков бабушкины документы, ну это вроде как бы у развернутого знамени полка вместо солдата сфотографировали меня. Отец мой был командиром полка. Но никогда бы не подумал сфотографировать меня около полкового знамени — я не имею права на это, потому что, если бы это случилось, это было бы кощунством, это было бы предательством, как раненого бросить в бою.
Я это поняла… Я заплакала. Не знаю почему, но заплакала, мне стало плохо. Появился стакан воды… Офицер с голубыми погонами что-то спрашивал, кажется, я отвечала.
Потом длинные знакомые коридоры и мягкое кресло. Мужчина расспрашивает меня… Хочется встать и убежать. У инструктора на лацкане пиджака университетский значок! Несколько лет назад он окончил истфак. У нас даже есть общие знакомые.
И только после этого я успокоилась.
— Странно, — сказал инструктор. — Почему ваша бабушка до сего времени не получила квартиры. Это что-то она сама намудрила… Не волнуйтесь, всё будет хорошо. Хотите чаю?
— Хочу!
Чего, собственно, я распсиховалась? Нервы, что ли, у меня совсем стали тряпками, нельзя же так. Мне нельзя волноваться.
Я ПРИНИМАЮ РЕШЕНИЕ
Надо было на что-то решаться… Тянуть больше было нельзя.
— Пойдём или нет? — спросила Римка. — Поздно будет. Ни один врач не возьмётся.
После занятий она опять встретила меня и, ничего не говоря, повела в раздевалку. Мы оделись.
На улице было тепло. Даже не похоже на зиму. Снега не было. Асфальт был сух. На спусках к Неве стояли плакаты:
«Не сходите на лёд. Опасно!»
Лёд на реке был тёмный, кое-где виднелись разводья и чернела вода. Врачиха жила на Большом проспекте Петроградской стороны. Рядом с платной клиникой.
Всё делалось помимо моей воли. Одна только мысль: «Всё равно! Пусть будет, как будет!»
Мы поднялись по лестнице на второй этаж. Сверху спускалась женщина с ребёнком и коляской.
— Девочки, помогите вынести коляску! — попросила женщина.
Я прислонилась к стене, Римка стащила коляску вниз.
— Будем звонить? — спросила она, вернувшись.
— Звони…
Все происходило в замедленном темпе, как иногда бывает в кино. Открылась дверь, мы вошли в коридор. Врачиха деловито оглядела нас и сказала только мне: