Абрикосовая косточка. — Назову тебя Юркой!
Шрифт:
Группа прошла мимо монастырского сада, с удивлением заглядывала в щели забора. Между яблонями ходили на костылях и протезах инвалиды, убирали урожай. Монахи вырастили саженцы, и с тех пор здесь плодоносят неизвестные на севере белый налив, шафран, пепинка, крыжовник с голубиное яйцо, вишни…
Туристы молчали. Из-за забора доносился смех. На куполе церкви заиграл репродуктор.
Модная эстрадная песня полилась над садом, над полудиким монашеским кладбищем.
— Дорогу! Эй, дорогу! — По тротуару, вымощенному красными гранитными плитами, неслась коляска с инвалидом.
— Папа! Папа! Тормозни! — закричала девочка и соскочила с коляски — около забора росли ромашки. Девочка сорвала цветы. Подбежала к коляске. На коленях у отца лежали полевые цветы. Девочка добавила в букет ромашек, потом, откинув назад голову, внимательно осмотрела цветы, оторвала травинку, которая, по её мнению, нарушала красоту… Коляска покатила дальше в поле за цветами.
— А инвалиды не теряются, — сострил кто-то из туристов, — это не монахи. Понимают толк в жизни…
— Аллея одинокого монаха, — продолжал парень с университетским значком. — Своего рода символ безысходной тоски…
Две шеренги елей тянулись на добрый километр, ствол к стволу, как коридор. По узкому проходу можно идти лишь одному человеку.
Кира пошла по аллее. Казалось, не было конца зелёной тоске. Безысходная, человеческая. Для чего так одиноко? Зачем живут на земле одинокие люди?
Кира повернулась и побежала навстречу Косте. Он обнял её и стал целовать. Она прижалась к нему, слёзы застлали глаза, и она почувствовала себя счастливой оттого, что у неё есть он, что она не одна…
— Не надо… Люди смотрят, — сказала тихо Кира.
И вдруг с удивлением поняла, что обладает непонятной силой над Костей. Она успокоилась, поправила прическу. И он пошел за ней, покорный и ставший за эту минуту совсем единственным.
Начался лес, потом стало просторно… И они поняли, что это дубовая аллея, широкая и солнечная, и что они вдвоём. Группа где-то потерялась, именно группа, а не они.
Они побежали по склону горы. Она убегала, он ловил. И поймал.
— Подожди! — сказала Кира. Она была босиком и наколола ногу. — У тебя есть булавка?
Костя стал внимательно осматривать её ногу… И стал ещё покорнее.
Где-то сбоку, на дороге, раздались голоса — возвращалась группа с теплохода.
— Не могу больше! — донёсся голос. — Руки отмотал… Проклятые бутылки! Разобью!
— Неси! Неси! Деньги уплачены, — возразило несколько голосов.
Кира и Костя притаились… Это получилось непроизвольно. И когда девушка поняла, почему они прячутся от посторонних глаз, ей стало жгуче стыдно. Она хотела встать… Но не встала. Ей было стыдно за себя, а не за него. Ей было жалко его… У него такие мягкие волосы.
Он стал говорить, что ждал её всю жизнь, что он не может без неё, что теперь он, наконец, счастлив… И целовал всё властнее.
«Монахи, — ещё успела подумать Кира, — берегли себя… Всю жизнь. Сколько мук, чтоб убить в себе все человеческие чувства. Этот дуб посадили они… И я пришла сюда. С ним… Они сажали эти дубы, чтоб я пришла. Я женщина.
И она впервые узнала боль и счастье женщины.
Кира не плакала. Она ещё не осознала, что случилось. И в то же время поняла, что детство отошло вдруг на сотни лет…
Они медленно пошли… Шли, шли… И Кира начала различать деревья, потом траву. Она не жалела о том, что произошло, она ничего не помнила.
Надо было переходить вброд речку. Они пошли по колено в прозрачной воде. У берега Кира почувствовала, что вода холодная.
Он взял её на руки.
— Костя, — сказала она, — поцелуй! Крепко-крепко!
И только тут почувствовала его губы.
ВОВКА
Приехал в отпуск сын Ольги Ивановны — Вовка. Хороший мальчишка. Смешной. Нос облупился как позолота. Он в форме лейтенанта. Как плюшевый медвежонок. Важно так рассуждает о космосе, грозится, что скоро запустим человека. И наверняка раньше американцев. Оказывается, никакие аэродромы он и не строил. Он ракетчик. Я сразу догадалась, потому что как только начинается разговор про ракеты, он сразу замолкает, делает таинственное лицо и многозначительно мычит.
— Хранит военную тайну! — кричала на ухо бабе Мане Паля. — Выдержанный!
— Красавец! — поддакивает баба Маня и косится в мою сторону, как я реагирую на её точное определение. На семейных советах, когда я была в университете, бабушки, видно, решили, что лучшего жениха для меня трудно найти…
Громову тоже не терпится поговорить с представителем Вооруженных Сил. В войну Громов был сапёром. Усевшись на сундук с Маниным «приданым», он, вспоминая былое-пройденное, клеймил империалистов, потом хвастался, что скоро получит новую квартиру, потом опять хвастался, что у него появился ученик-негр.
— Парень — во! — показывал он большой палец. — Все понимает. Ходит по заводу, удивляется. Его сразу ко мне… Говорят: Никифор, обучи мастерству, объясни, что к чему и так далее. Как турбину делают… Учу. Удивляется. Да и меня бы поставили лет пять назад на такую турбину, глаза бы на лоб полезли. Смышлёный парень. В Англии институт кончил, а в турбинах ничего не смыслит.
Они с Вовкой курят «Беломор» и ведут мужские разговоры.
Ольга Ивановна помолодела. Принесла два билета в Мариинку — для меня и Вовки. А у меня свидание с Костей. Что делать? Надо отказываться. Обидится. Вовка пуговицы надраил, воротничок свежий пришил. Ждёт…
Я ему пообещала прийти к началу балета и сразу же после лекций поехала в Летний сад. Там у статуи Правосудия на бабушкиной скамейке у нас с Костей место встреч.
Костя ждал меня. Лицо у него было грустное.
— Что случилось? — спросила я.
— Неприятности дома… Я во сне назвал тебя.
— А я сегодня ночью твой запах почувствовала. И боялась пошевелиться, чтоб запах не спугнуть…
— Пришлось врать…
— Не будем об этом, — попросила я. — Понимаешь… Мне от тебя ничего не надо. Был бы ты… Ты говоришь: «Подождём, подождём». Больше всего я боюсь, что у тебя это пройдёт. Мне тогда будет очень плохо…