Ад в режиме ожидания
Шрифт:
Мишка вскинул руки ладонями вверх.
– Ничего не знаю, может, ищет, а может, и нет.
Ленка фыркнула и пошла к витрине. Мишка тут же склонился ко мне и быстро зашептал:
– Что, это и есть твоя русалка? Ничего такая, симпатичная. Не упускай её из виду, старик.
Мне на миг показалось, что его голос звучал странно, словно телевизор с помехами. Я тряхнул головой и хмыкнул что-то невразумительное. Почему-то не хотелось говорить с Мишкой о Ленке до тех пор, пока я сам не определился, как я к ней отношусь. С одной стороны, меня бесило её снисхождение
Лена вернулась с тремя тарелками грибного супа.
– Не обольщайтесь, будете должны, – сообщила она, ставя тарелки перед нами с Мишкой. – И не привыкайте. Это только сегодня я такая добрая. Обычно – сучка сучкой.
– Спасибо, русалочка! – воскликнул Мишка и набросился на суп так, будто его три дня не кормили.
Ленка не стала спрашивать, почему он так её назвал, просто молча принялась за свою порцию супа.
Я закатал рукава повыше и заметил, что Ленка как-то подозрительно смотрит на моё предплечье.
– О, – многозначительно протянула она. – Так ты, Славка, из… этих?
Я ничего не понял, но проследил за её взглядом и почувствовал, как щёки начинают пылать. На коже всё-таки остались предательские розовые разводы и блёстки от Иркиной бомбочки.
Мишка буквально давился смехом, но продолжал хлебать свой суп, фыркая. Я наступил ему на ногу, чтоб заткнулся.
– Это Иркино. Сестры, – пробормотал я.
Ленка хмыкнула.
– Да ладно тебе, Славка. Живописцы – люди творческие, вам позволительно чудить.
Она быстро доела суп и встала отнести пустую тарелку. За наш стол она так и не вернулась, а я корил себя за то, что так и не спросил, в какой группе она учится и во сколько у неё сегодня заканчиваются пары. Корил и… одновременно радовался. Почему-то меня очень взволновало, как внезапно она нас нашла и как неожиданно исчезла. А ещё – как непринуждённо подсела и стала болтать с двумя почти не знакомыми парнями.
– Видел бы ты себя, – бросил Мишка. Я встрепенулся, будто вырванный из полудрёмы. – Дебильная рожа. Ну точно, Леснов, ты влюбился.
– Много ты понимаешь, – огрызнулся я.
Но спорить не стал.
***
Преподаватель по истории искусств понравился мне, пожалуй, больше других. Знаете, как расположить к себе студентов? На первых же занятиях провозгласите, что учебники вам не нужны. «Отбросьте в сторону ненужные книги, ведь всё, что может представлять собой ценность, у вас в головах, а не на страницах».
Демьян Андреевич так и поступил. Сразу заявил, что нам не придётся брать учебник в библиотеке, но лучше бы прикупить несколько других книг, которые мы изучим дома.
Мишка сразу сдулся, когда услышал, что читать всё-таки придётся. Ну, не всё же кисти краской марать. Демьян Андреевич начал свою лекцию с того, что попросил вспомнить, кто из великих распрощался с рассудком во имя искусства. Почему-то сразу назвали Гоголя, По и Булгакова. Живописцы, блин, а вспоминают писателей. К тому же, я не был уверен, насколько всё сказанное
– Кто хочет дополнить список? – спросил Демьян Андреевич, записав все три фамилии маркером на белой доске. Он повернулся к аудитории, сверля студентов маленькими цепкими глазами. Все как-то сжались, будто это был не вопрос, а приказ выйти на расстрел. Никогда не понимал, чего все так боятся отвечать? Наверное, за это-то меня и прозвали в школе ботаном.
Демьян Андреевич посмотрел прямо на меня.
– Как ваша фамилия? – спросил, указывая на меня маркером.
– Леснов.
– Скажите мне, а заодно и вашим одногруппникам, Леснов. Можете ли вы вспомнить музыканта, художника или поэта, кого общество современников посчитало безумцем? Хоть кого-то, чьё искусство стало таким самобытным, что казалось… ненормальным?
Я задумался. Как назло, ничего на ум не шло. Но я что-то слышал о чёрной живописи Гойи.
– Не знаете, Леснов?
– Гойя, – буркнул я вполголоса.
– Повторите, пожалуйста, так, чтобы все услышали.
Ага, любимая фраза учителей. Наряду с «А голову ты дома не забыл?» и «Я вам не мешаю?».
– Франсиско Гойя, – повторил я громче и привстал с места, чтобы меня было видно. Демьян Андреевич почесал подбородок колпачком маркера, но имя живописца всё-таки вписал на доску.
– А теперь, – сказал он, усаживаясь за свой стол, – объясните, Леснов. Почему же вы причислили Гойю к безумцам?
– Чёрная живопись, – проговорил я не слишком уверенно.
Стоит ли говорить, что вся группа снова повернулась ко мне? Под этими взглядами я почувствовал себя идиотом, который выкрикивает ответ, не убедившись в его верности. Почувствовал себя выпендрёжником. Что ж, не новое чувство.
– И что же вы можете нам рассказать о чёрной живописи Гойи?
Я совсем смутился, потому что почти ничего не знал о том, что говорил. Так, слышал что-то краем уха, но не вдавался в подробности. Я увидел, что Мишка тут же полез в телефон, чтобы спасти моё шаткое положение. Я положил ладонь на его конспект, показывая, что не стоит. Мы же не на экзамене. Ничего страшного не случится, если я не смогу ответить.
– Он писал… страшные вещи. На стенах. Возможно, у него помутился рассудок после вторжения Наполеона в Испанию и расстрелов мирных граждан.
Демьян Андреевич сделал мне знак садиться.
– Мы говорим о тех, кого свела с ума собственная деятельность. Искусство, раз уж наш предмет его касается. Война и искусство – не одно и то же, Леснов. Или вы можете со мной поспорить?
Я совершенно не понимал, чего он от меня хочет и к чему клонит, нравится ему мой ответ или нет.
– Нет, – буркнул я, уже жалея, что открыл рот.