Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память
Шрифт:
Подобные мотивы звучат и в листовке «Осведверха», опубликованной в начале осени 1919 года. Подчеркивание в ней успехов на остальных антибольшевицких фронтах стремится к тому же психологическому эффекту, которого добьется в конце зимы 1920-го советская пропаганда, разрушившая Северный фронт генерала Миллера. Подобно тому, как большевицкие агитаторы подчеркивали, что все контрреволюционные армии потерпели поражение и «Северяне» остались в одиночестве, – «Осведверх» почти полугодом раньше взывал:
«Солдаты красной армии!
Почаще оглядывайтесь назад!
Там у вас в глубоком тылу Добровольческая армия Генерала Деникина шаг за шагом продвигается вглубь Советской России. Киев взят… Ваш флот в Кронштадте расстреливается; лучшие суда потоплены; город бомбардируется. Наша северная армия продвигается на Вологду… Железные
Оглянитесь назад!
Не останавливается в своем движении вперед Армия, сражающаяся за народные права – за Учредительное Собрание. А навстречу ей из глубины России поднимаются крестьянские восстания…
Оглянитесь назад!
На гибель заманили вас сибирским хлебом народные комиссары.
Сдавайтесь, пока не поздно. У нас вас ждет братская встреча, а не расстрел».
Впрочем, нельзя не заметить, что если самостоятельность войсковых начальников в каких-то случаях оборачивалась милосердием к пленным и перебежчикам (при поддержке из Ставки или без такой поддержки), то та же самостоятельность в случае озлобленности или просто излишней суровости начальника могла привести и к обратному результату, и никакие распоряжения «сверху» не защитили бы в должной степени ни пленных, ни мирное население занимаемого войсками района.
Ущерб, наносимый мирным жителям, и вызываемое им недовольство также зачастую относят к причинам конечной неудачи русской контрреволюции. Стоит, впрочем, обратиться к размышлениям генерала А.А. фон Лампе, основанным на его собственном опыте строевого и штабного офицера:
«Я лично принимал участие в японской войне, имевшей безукоризненно налаженный тыл… я принимал участие в великой войне, на европейском фронте ее, – и должен установить следующее. Всегда и всюду, при самой дисциплинированной армии, при самом налаженном тыле, даже при психике, нравственно не поколебленной неудачами или революцией, – грабежи были, есть и будут… Да и что в этом удивительного? Природа войны настолько ужасна, обыденность ее настолько жестока, что человеческая натура, в основу которой, как мы, к сожалению, хорошо убедились, заложено столько гнусного, не может не отозваться на соблазн “безнаказанного” преступления… Если все это в полной мере применимо ко всякой войне, что лично для меня несомненно, то в какой же мере это подтверждается в войне гражданской [117] , особенно жестокой хотя бы уже потому, что в ней каждый сам себе выбирает свой фронт борьбы и естественно усматривает в каждом, кого он видит по ту сторону боевой линии, в том числе и в обывателе, никакого участия в этой борьбе не принимающем, – врага…»
117
Всюду в цитате – курсив первоисточника.
Подчеркнем, что «мирный обыватель» для солдата, воюющего месяцы, а то и годы без перерыва, начинал восприниматься как враг, и напрасно Гинс находил в таком отношении «непонятное озорство», «неуважение к чужому труду и праву». Типично интеллигентское преувеличение, абсолютизация прискорбных фактов военного произвола помешало мемуаристу и оценить более объективно «обывателей», часто становившихся в те годы отнюдь не страдающею стороной, по отношению к которым весьма разумными представляются рассуждения современного историка:
«Крестьянин любил [красных] партизан не более, чем казака с нагайкой, а мобилизации, правительственные и партизанские, – просто ненавидел. Но если уж деться было некуда, он предпочитал, чтобы его сын шел в партизаны, а не в солдаты. В солдаты – это угонят далеко, и счастье, если вернется в рваной шинели и с пустой котомкой. В партизаны же – это где-то здесь, недалеко, еще, может, что-нибудь и раздобудет для хозяйства. Ведь бывает же: заберут какую-нибудь станицу или городишко – и приносят домой кто ситцу, а кто и швейную машинку или еще что-нибудь…»
И по меньшей мере спорным становится, таким образом, вопрос, что было хуже – почти истерическая агрессивность солдата или расчетливое скопидомство «мирного обывателя»? Но понятно, что и одно, и другое наносило вред русскому делу не только «материальный» («солдатские грабежи озлобляют крестьян»,
«Командующим армиями и отдельными корпусами установить порядок оплаты населению за забираемые продукты, фураж, подводы и проч.»;
«Строжайше воспретить бесплатное пользование чем бы то ни было от населения»;
«При уходе каждой части войск с места своего квартирования требовать от местных гражданских властей квитанции о благополучном квартировании.
Местные власти в случае каких-либо недоразумений с частями должны вносить в эти квитанции заявленные претензии… Об изложенном порядке широко оповестить население»;
«Для удовлетворения личных претензий населения к войскам учредить в армиях комиссии по разбору жалоб… В случае заявления жалоб уголовного характера комиссиям поступающую по этому делу переписку направлять подлежащему прокурору на распоряжение»;
«В каждом случае реквизицией не должно отбираться то, что необходимо для пропитания и работы населения» [118] .
Горькое замечание генерала фон Лампе – «Борьба (с произволом войск. – А.К.) необходима, но не надо закрывать глаза и на то, что результатом этой борьбы будет всегда не уничтожение, а только уменьшение [119] размеров зла!» – остается, должно быть, справедливым. Но несомненно и искреннее стремление адмирала Колчака бороться с червоточиной вседозволенности, разъедавшей на войне людские души, и не останавливаться при этом перед решительными мерами. «По приказу Верховного Правителя недавно был расстрелян офицер, зарубивший крестьянина-подводчика и бивший мужиков нагайкой [120] », – оповещало в адресованной войскам листовке Осведомительное отделение Восточного фронта, и подобные объявления не хуже начальственных распоряжений должны были воздействовать на военную массу. С другой стороны, указание Колчака «всякого рода заслуженные расстрелы… производить подальше в тылу и не публично» как будто свидетельствует о нежелании Александра Васильевича развращать армию зрелищем казней и делать последние элементом устрашения, террора.
118
Подчеркнем, что реквизиция – это закупка у населения продуктов и проч., но совершаемая по твердой цене (а не рыночной), установленной командованием, как предполагается, при участии местного населения или с учетом мнения последнего. Представления о реквизициях как грабежах сложились не без участия советской историографии («реквизиции на практике не отличались от конфискаций»).
119
Курсив первоисточника.
120
Выделено в первоисточнике.
Таким образом, ни «недостатки агитации», ни «незнание целей войны», ни «чрезмерная суровость по отношению к противнику», ни «грабежи населения», несомненно будучи крайне отрицательными факторами, не представляются нам подлинною, определяющей причиною конечной неудачи адмирала Колчака. Причину же эту следует, как бы банально ни прозвучало такое утверждение, искать на полях сражений и в штабах, где эти сражения планировались.
Глава 17
Уфа – Челябинск – Тобол – Омск