Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память
Шрифт:
Прусский Главнокомандующий (король Вильгельм), пишет Фош, «вообще говоря… в серьезных случаях воздерживается от личного вмешательства, а если вмешивается, то разве лишь для того, чтобы поддержать своим авторитетом предлагаемые ему решения; он не командует в военном значении этого слова, бросая мысль и обеспечивая ее осуществление… В данном случае его советником является начальник генерального штаба (имеется в виду Мольтке. – А.К.) – духовный руководитель всего предприятия, но лишенный звания, функций и средств, необходимых для подведения под свои планы надлежащей основы и для обеспечения их исполнения…
В результате такого распределения ролей главная квартира систематически руководит издали, вслепую и не считаясь с действительностью… На театре военных действий влияние Мольтке часто направлено на пустое
Главнокомандующий, – указывает Фош в другой главе, – «вдохновляется исключительно идеями ген[ерала] Мольтке… скорее кабинетного ученого, чем человека дела, – если хотите, духовного руководителя всего предприятия, осуществление которого падает, таким образом, на командующих армиями и командиров корпусов; а они по временам не подчиняются его высшему руководству или не понимают его».
Уничтожающая характеристика существенно смягчается, однако, тем обстоятельством, что она относится к прусской армии периода войны 1870 года, в которой столь несовершенное управление почему-то не помешало наголову разбить французов и сокрушить империю Наполеона III, – а значит, и убедительно раскритикованные пороки отнюдь не влекут за собою неизбежного поражения. Но омскую Ставку, в чем-то подобную прусской, как ее рисует Фош (Главнокомандующий, осуществляющий если и управление, то никак не командование; начальник штаба – скорее «кабинетный работник»; удаленность от войск и проч.), нельзя уподобить последней в другом – в системе управления, о которой («система Мольтке») французский автор пишет:
«… Он покрывает своим авторитетом промахи и ошибки своих подчиненных, берет их на свой счет; он не только избегает порицания своих подчиненных, что могло бы отбить у них охоту действовать, но даже одобряет их поведение, что поощряет их к дальнейшим действиям. Он считает, что в принципе их смелая инициатива даст благоприятные результаты, так как в большинстве случаев она проявляется вполне уместно; в противном случае она дополняется искусным управлением их войск, введенных в бой под их собственную ответственность; все подчиненные начальники получили подготовку не только достаточную, но даже рассчитанную на занятие ими более высоких должностей… Таким образом, усиленной деятельностью [108] (plus d’action) он надеется спасти не свою комбинацию, редко известную исполнителям и редко осуществляемую ими, а импровизованную ими комбинацию, которая тем не менее приведет к победе. Если он таким образом не добьется намеченных им сражений или победы, сулящей огромные последствия, он все же будет иметь тактические успехи, достигнутые подчиненными начальниками и приводящие прежде всего к поражению противника, которое производит сильное моральное действие, сбивает с толку командование противника, заставляет его пересматривать свои планы, всячески снижает его роль…»
108
Всюду в цитате – курсив первоисточника.
Здесь мы имеем несоответствие по двум основным признакам, и несоответствие это кажется нам роковым для вооруженных сил Верховного Правителя. Прежде всего, самостоятельность войсковых начальников по «системе Мольтке» находит свое оправдание в единстве мышления, подготовки, воспитания, – говорить же об этом или о наличии общей стратегической и тактической доктрины применительно к австрийскому обер-офицеру Гайде, профессиональному артиллеристу Ханжину (пехотой до Гражданской войны он командовал, но недолго), Дутову – выпускнику Академии Генерального Штаба, но «по второму разряду», Пепеляеву, на Великой войне командовавшему батальоном и конными разведчиками, генштабисту Белову, проведшему ту войну в штабах, идр. – кажется почти бессмысленным. А кроме того, одною рукой как будто предоставляя фронтовым командующим возможность широкой инициативы и даже подчас своеволия (это, похоже, вполне отвечало личной точке зрения адмирала
Генерал Иностранцев вспоминал о распоряжениях, посылаемых Лебедевым в войска: «… Это были документы чрезвычайно многословные, занимавшие подчас по несколько страниц и представлявшие собою весьма сложные приказы. В них не только указывались частные цели армий, не только давались способы действий, но даже предусматривались иногда детали действий отдельных мелких частей. Так, например, в одной из директив мы, к удивлению своему, нашли указания, как следует действовать какому-то батальону, наступавшему вдоль берега реки Камы, и при этом подобные указания шли из Омска, удаленного от Камы на сотни верст», – с выводом: «… Управляя подобным образом, высшее командование, в сущности, не только не управляло войсками, а наоборот, мешало им, связывая их невыполнимыми приказаниями и сковывая их инициативу». Подобные тенденции, хотя, конечно, в более умеренных формах, можно заподозрить и у преемника Лебедева – Дитерихса, о котором Будберг (его помощник по должности военного министра) писал, что он «путается во все мелочи снабжения… и сводит меня к роли какого-то регистратора-делопроизводителя». Такая мелочность, похоже, не была редкостью среди русских генштабистов (ее ставили в вину, в частности, М.В.Алексееву и А.М.Каледину), но хорошего в ней, разумеется, было очень мало.
И вместе с тем омская Ставка не смогла выполнить своей главной функции – общего руководства ходом боевых действий, координации тех операций, которые проводились армиями порою почти независимо друг от друга. Так, Лебедев не добился сотрудничества генералов Гайды (Командующий Сибирскою армией) и Ханжина (Командующий Западной), а когда Колчак, стремясь установить единство управления, в июне подчинил было Западную армию Гайде, – последствия сразу оказались неприятными: «Гайда, – записывает в дневнике Вологодский 20 июня, – свою власть по командованию Западной армией начал с того, что особым приказом по армии обругал, почти в полном смысле этого слова, весь командный состав этой армии с ген[ералом] Ханжиным во главе», – после чего полномочия Гайды были вновь сокращены до командования одной Сибирскою армией. Пришедший на смену Лебедеву Дитерихс имел уже прерогативы Командующего фронтом, однако и он не сумел предотвратить операции армейского масштаба под Челябинском, на его взгляд «не соображенной с общим положением фронта» и поглотившей последние резервы. Показательным представляется и рассказ генерала Пепеляева об одном из переломных моментов борьбы:
«Мы двигались к Вятке… Войска рвались в поход; все складывалось так, что предвещало полный успех. И вдруг мы получаем из Омска приказ об отступлении. Я лично был всецело против отступления, для которого, по моему мнению, не было решительно никаких оснований, и стоял за продвижение вперед, к Вятке, а потом к Вологде, откуда в случае необходимости мы могли бы перекинуться в Архангельск, на соединение с союзниками. Однако созванное мною военное совещание высказалось за исполнение омского приказа об отступлении…»
Не так уж важно, возобладало ли на «военном совещании» чувство долга и дисциплины или просто здравый смысл, – существеннее сама возможность обсуждения проекта, который сводится к оставлению фронта, обнажению фланга своих соседей и головокружительному маршу, имевшему целью даже не вражескую столицу, а всего лишь Вологду или Архангельск. И наряду с безответственностью по отношению к своим соратникам и начальникам, в этом бесшабашном рассказе перед нами предстает и дух победоносной и самоуверенной Сибирской армии, чьи вожди как будто представляли собою наиболее беспокойный элемент в среде русского командования на Востоке России.
Хорошо известен конфликт с Гайдой, разыгравшийся в конце мая 1919 года. Свое резкое недовольство деятельностью штаба Верховного Главнокомандующего генерал сообщил по телеграфу даже не Колчаку, а премьер-министру Вологодскому, очевидно опасаясь, как бы вопрос не был погребен в недрах Ставки (в этом опасении он, наверное, был прав, поскольку адмирал «заявил, что эта телеграмма не должна быть докладываема Совмину и вообще [следует] сохранить ее в тайне, чтобы не делать из этого излишней шумихи»). Вологодский так излагает содержание телеграммы, полученной им 26 мая: