Африканский дневник
Шрифт:
– «Кто этот покорный студент?»
И владыки Мосула, Египта, Аравии, Месопотамии, Сирии – в нем не узнаешь!
Потом на коне под круглеющим зонтиком он величаво гарцует по улице Шарауйяни к колодцу стариннейшей Ибн-Тулун; в шестивратной мечети все ждут Нуреддина; как пляшет копытом снежайший, зафыркавший конь; но прямой и приросший, как палка – под белым бурнусом он мечет на все черный огонь черных глаз; почему на нем нет украшений? Он – беден; казну государства не трогает он, одеваясь, питаясь из малых доходов; султан занимается скромной торговлей; в Эмессе построил он лавки; недавно еще отказал он любимой жене в ее малых потребностях.
Ибн-Алатир уверяет, что образом жизни сравнялся с Омаром, Османом, Али, Абубекром, тишайший, строжайший, скромнейший султан, днем творящий расправу и милость в судах, а ночами молящийся (редко заходит к жене он); единственной слабостью, развлекающей дни его – мяч;
Как-то писал Нуреддину какой-то суровый смельчак, что Султану Мосула, святейшему повелителю Месопотамии, Сирии и Египта не следует предаваться пустейшим занятиям этим; султан ему лично ответил, что в этих занятиях он упражняет себя, чтоб на поле сражения быть воином; все уже знают, каков он в бою: увидавши врага, он, хватаясь за лук, устремляется с возгласом: «О, сколько времени я ищу правой смерти за дело Пророка; а смерть – убегает». И верной рукой, натянув тетиву, он пускает: стрелу за стрелою.
Он – первый в молитве; он – первый в отваге; то кротким ребенком сидит перед суфи, даря ему только что полученный пышный тюрбан (не пристало ему украшаться), то строгим отцом разрешает он тяжбы, то хитрым расчетливым он пауком заплетает тенета политики: будут неверные биться в них мухами!
Часто султан приглашал на трапезы шейхов, имамов, философов; им уступая беседу; на этой беседе все чинно молчат, а один кто-нибудь говорит; скажет: после ему отвечают; перебирают вопросы политики, права, религии; вот образованный старый гафец [96] вспоминает священные тексты; султан, чтобы лучше услышать, поближе сажает его; этот старый гафец после смерти султана ругает пиры Саладина, где все говорят в одно время, где грубые шутки эмиров напоминают безчинный базар, так что новый султан (проницательно видящий негодование старца), пытается из угождения к нему укротить голосящих эмиров; и – тщетно; не то Нуреддин [97] ; он умел водворить тишину.
96
Знающий наизусть Алкоран.
97
Боаеддин.
Он был сам образованный; в строгой системе учился всем тонкостям права; и право возвысил над собственной властью: однажды его отвлекли от мяча, подведя неизвестного:
– «Что тебе?»
– «Я имею судебную тяжбу к тебе».
– «Что я сделал тебе?»
– «Незаконно, владыко, владеешь участком моим».
– «Хорошо, идем к кади» [98] .
И тотчас же с площади мощный султан и ничтожнейший подданный пошли к кади: судиться; и кади, до тонкости все разобравший, оправдал Нуреддина; султан же сказал:
98
Кади – судья.
– «Это было мне ясно и прежде: теперь я оправдан».
Но он проявил знаки милости:
– «Слушай: бери себе спорный участок; его защитив по закону, я вправе тебе подарить».
Он всегда говорил:
– «Мы лишь слуги закона!»
Он всюду вводил образцовый порядок; чинились дороги; и строились ханы [99] повсюду; исчезли убийства; забыли, что есть воровство; возникали больницы: «был строг без суровости; добр же без слабости» [100] ; все беззаконники с радостью встретили раннюю смерть его в дни, когда сам Саладин изменил повелителю и на него Нуреддин ополчился походом (он умер в болезни); о нем Саладин говорил:
99
Гостиница.
100
Ибн-Алатир.
– «У него научились впервые суды справедливости».
Так говорить о противнике мог благородный.
Воистину Ибн-Алатир возвеличил бессмертную память султана Мосула; Боаеддин же воспел Саладина; он так говорил: «Я
101
Иерусалима.
102
См.: Стасюлевич. Хрестоматия средних веков. Более подробно в сочинении Боаеддина (лат. пер.) Vita et res gestae sultani Saladini (извлечения у Мишо).
Саладин оттеснил крестоносцев; он бился с самим Барбаруссой, с Ричардом и с Фридрихом Гогенштауфеном; завоеваньем Европы он грезил; веротерпимостью пропечатан весь облик его (Нуреддин был фанатик); в владениях его христиане не знали стеснений.
Когда, победив христиан, он увидел плененного короля Палестины, то подал напиться высокому пленнику; в Иерусалиме же расставил охрану, чтоб верные не утесняли сраженных; и жен, и сестер христиан, павших в битве, султан одарил; и они прославляли его; отпуская на родину их, дал им верный конвой, чтобы в целости их проводить до границы владений, омыл благовонною водою «Харам-ель-Шериф» [103] и усердно в том храме молился; когда Барбарусса ему пригрозил, он ответил ему очень явной угрозой похода в Европу; послание это написано твердым, но вежливым тоном; оно начинается так: «Королю, искреннему другу, великому… Фридриху» [104] . Он почитал и Ричарда по прозвищу «Львиное Сердце». В сражении раз он просил, чтоб ему указали Ричарда; увидевши издали пешим его, он воскликнул:
103
Храм Гроба Господня.
104
Стасюлевич, а также казначей Бернард: L'histoire de la congueste de la Terre d'outrener (по изд. Гизо).
– «Такой король – пеший?»
И вот после битвы ему отправляет в подарок коня своего Саладин [105] ; и впоследствии предупреждает он Фридриха о ловушке, расставленной темплиерами: те предлагали украдкой султану предать его в руки врага: с возмущением Саладин отказался от этого; Фридрих Второй после мира не может забыть благородства султана; впоследствии с ним он дружит, приобщаясь ко всем утонченьям арабской культуры.
Султан был бессребреник, как Нуреддин; только этот последний был скуп; Саладин отдавал свои деньги (доходы Египта, Аравии, Сирии) приближенным [106] ; и много сносил от них; плачем отметилась смерть благородного; Боаеддин говорит, что «сердца погрузились в печаль, глаза смокли от слез…»
105
Бернард.
106
Боаеддин, а также Абульфараж: Сирийская хроника.
Я брожу по арабским кварталам Каира; двубашенный старый массив, или ворота Баб-ель-Футун; и я думаю, созерцая античную арку прохода ворот, принадлежащую творчеству трех архитекторов (братьев), сирийцев (как Баб-ель-Наср): этой аркой ходили процессии; и Саладин, провожаемый кликом толпы, гарцовал, возвращаясь с похода; вон Баб-Аттаба (в конце улицы ель-Аттаба): а вот кладбище Баб-ель-Уазир; и за ним, на окраине города, дышит песками пустыня; в пустыне – нет времени; все там – бессмертно; и славное прошлое хлещет ветрами в каирскую уличку; эти ветра навевают мне грезы; мне кажется: вот за углом перекрестка я встречу процессию; там гарцует на белом коне повелитель Египта, Султан Саладин; он не тронет меня; расспросив о Европе, отпустит с дарами; и так отпустив, он поедет к себе, чтоб отдаться любимым занятиям: играми с маленьким сыном своим, за которыми невзначай заставали послы иностранных держав господина Египта.