Африканский дневник
Шрифт:
Голубокрылые абрисы многих фелюг набегают, тишайше несясь в тишающей зыби, сегодня лазоревой; белые взвеси полос парусов – распростерты; пузырится влага у носа, и полосы влаги расходятся ясным хвостом: от кормы – к берегам.
Наплываем на дали.
Феллах стал ногой на корму; и за ним над водой завивается складка абассии кубовой лопастью; я не могу оторваться: какие же певчие краски, – коричневый тон голоручий из раздуваемых кубовых рукавов вместе с оливковой древней досчатой кормой в отливающей пляске лимонов, в глазуревой глуби лазуревой ясени вод – что нежней, что странней?
Улыбаемся: Ася, и я, и феллах; наплывает дремота на
Дружелюбно кладу сигарету в ладонь взлопотавшего лодыря:
– «Что?»
– «Порт-Саидская?»
И улыбается лодырь: чему? Не тому ли, что твердая почва осталась за нами: Каир – не Каир; не Египет – Египет; и даже земля – не земля; прогорела она; отгорает, смывая все краски; она побежала; как лента кино, – миголетом ландшафтов; и лента – вернется; и ночь упадет…
Где-то будем во всю непроглядную ночь, где-то сложим свои неответные думы?
Зачем? Порт-саидская сигаретка – сладка; я платил за нее…
Я не помню.
Каир нас измучил: неделю мы тут задыхаемся в бреде гудков, голосящих трамваев, вуалей, тюрбанов и касок; мы бродим в бреду пирамид; многогрохотно мчатся лавины веков; весь Каир – на ребре Пирамиды; ребро же каирского дома – ребро пирамиды; везде и во все пропирает она; тишиной пирамид гласят гвалты.
Лишь Нилом смывается все, отплывая, сплывая, и окружая кольцом ожерелий из пены.
– «И нет: никогда не вернется Москва; эти – письма, придирчивость, мелкость, меня укусила, как здешние блохи»…
– «А ты еще сердишься?»
– «Да!»
– «Невозможно сердиться: смотри», – улыбаясь, Ася рукой показала на зыби.
Плывем, уплываем, отплыли, – ужель навсегда?
– «Никогда не вернусь!»
– «Никогда?»
– «Никогда!»
– «Ты – не думаешь?»
«Нет»…
«Я – не думаю тоже»…
И можно ли думать, когда утекает – то все, как вода? Утекает она; утекает кругом берега; утекает испуганно, запепелевши, и пепелами сжатое солнце: оно, – как лимон: паруса набежали и дрогнули; остановились на солнце; закрыли: закроется все, чем мы жили; откроется то, чем мы не жили; и – паруса отбежали от солнца; оно зеленеет незрело под праздною пальмою.
Мы – повернули; и снова с каирского берега желтые здания, точно чудовища, вдоль водопоя – бегут из пустыни: по берегу.
К парусу тихо теперь подбирается месяц; и так неприметно играет серебряной рыбкой в струе; распадется рыбка на быстрые искры: и мухами, мухами бешено мечется рой искряных бриллиантов.
Фелюга – несется обратно: несется за нами мир тусклостей; эта погоня – бесшумна; вот – тусклости глянут, склонясь из-за плеч, куда канули синие линии берега, где в непонятной мольбе дерева заломили, страдая, огромные руки, чтоб рвать и ломать; непокойная скорбь поразила прибрежные земли; они – прилетийские; мы возвращаемся вновь в непокойный Аид; непокойные тени Аида простерты от
Беспокоится, выюркнув в струи, весь серебряный рой пролетающих месячных мух под мостом: Каср-ель-Нил; поползли скарабеи, сцепившись ногами, в ползучую скатерть: зигзагами ножек; и вот уже – черви ломают клубок серебра, заплетаясь в смену арабских серебряных знаков под месяцем; смена письмян пробегает по водам арабскими знаками.
Только в какое вот слово сливаются буйные буквы? Кто нам перескажет беседу висящего месяца – в водах?
Мы вышли: фелюга качается; хлюпнуло тихо весло, разгребая серебряных скарабеев.
Проходим в бесшумный египетский сад, где качаются днем в ветвях изумрудные сирины-птицы, где лепеты капелек из ноздреватого камня подкрадутся сладкою болью; та сладость Египта есть ложная сладость.
Проходим в бесшумный египетский сад – в то мгновение, когда перед ночью все звуки сладчают, а краски нежнеют: и все обдает нестерпимою нежностью нас, на мгновение только; потом поразит и придушит откуда-то рухнувший серый египетский пепел; а в пепельной синесиреневой серости грознокоричневый вечер задушит, схвативши за горло; и снимутся сирины с резкого скрежета улиц.
Кварталы Каира
Отсутствуют грани.
И вот в азиатский восток проливается Африка – с юга и с запада; с севера – веет Европа; контрасты отсутствуют; а непрерывность – везде; и черта за чертой незаметно проходит в проспекты Европы кривой закоулок из… Азии: капля за каплей экзотика капает; если бы от окраины перенестись на окраину, – можно бы воскликнуть:
– «Что общего?»
Право, Каир, не есть город; между Европой и Африкой-Азией – пояс смешений кварталов; в летучих пробегах нельзя очертить весь Каир.
В указателях делят его на две части: на запад и на восток от Калиг (это – улица).
Вот на восток от Калиг протянулись кварталы Европы, теряя свою чистоту постепенно; во-первых: квартал Измаилиэ – центр европейской торговли; он вас поражает салонами, вскрытыми в улицу – серией магазинов, где в мягких коврах средь растений у входа порою расставлены кресла; вы – входите, в кресла садитесь, а долговязый и выбритый бритт в белоснежных пикейных штанах, обижая изяществом вас, подает папиросы: для пробы, и вы за двенадцать египетских пьястров [87] получите пряную пачку египетских папирос; да, у нас в ресторанах такая коробка дешевле; средь многих блистающих стеклами пышных гнездилищ торговли и агенств – обилие лавок египетских древностей (большая часть сфабрикована); песья головка зеленой фигурки торчит из окна вместе с брошкою, изображающей коршуна (точно такого же, какой залетал над проспектом на пламенной сини); египетский скарабей фигурирует здесь; ожерелье из матовых, мертвых каких-то камней; и – всевидящее сбоку око; сюда – не ходите: в булакском музее вы купите подлинно древность: ее продают в отделеньи музея; там древности установлены специалистами.
87
Египетский пьястр – 9 копеек.