Агасфер (Вечный Жид) (том 1)
Шрифт:
– Непременно сходите. Теперь отправляйтесь от моего имени к духовнику Франсуазы Бодуэн. Хотя уже поздно, но скажите ему, что я жду его на улице Милье Дез-Урсэн, чтобы он тотчас туда явился, не теряя времени... проводите его сами. Если меня еще не будет, подождите. Предупредите его, что речь идет о вещах необыкновенно важных.
– Все будет исполнено в точности, - ответил вежливый господин, низко кланяясь Родену, фиакр которого быстро отъехал.
5. АГРИКОЛЬ И ГОРБУНЬЯ
Через час после описанных нами событий глубокая тишина
Мерцающий огонек, проходивший сквозь рамы стеклянной двери из комнаты Горбуньи, указывал, что она еще не спит. Ее несчастная конура, лишенная воздуха и света даже днем, освещалась только через дверь, выходившую в полутемный узкий коридор, проделанный под самой крышей.
Жалкая кровать, стол, старый чемодан и стул так заполняли холодную каморку, что два человека не могли бы в ней поместиться, если только один из них не садился на кровать.
Роскошный цветок, подарок Агриколя, бережно поставленный в стакан с водой на заваленном бельем столе, распространял свое сладкое благоухание и развертывал пышные лепестки среди убогой комнатки с сырыми, грязными стенами, слабо освещенной тоненькой свечкой.
Швея сидела на кровати. Лицо ее было встревожено, глаза полны слез. Одной рукой опираясь на изголовье, девушка внимательно прислушивалась, повернув голову к дверям: она с мучительным беспокойством напрягала слух, надеясь с минуты на минуту услышать шаги Агриколя.
Сердце швеи усиленно билось... Глубокое волнение вызвало даже румянец на ее вечно бледном лице. По временам девушка бросала испуганный взгляд на письмо, сжатое в руке; это письмо, прибывшее с вечерней почтой, было положено привратником-красильщиком на ее стол, пока она присутствовала при свидании Дагобера с семьей.
Через некоторое время девушке послышался шум отворявшейся соседней двери.
– Наконец-то он!
– воскликнула Горбунья.
Действительно, Агриколь вошел.
– Я ждал, пока заснет отец, - сказал шепотом кузнец. Он, по-видимому, скорее испытывал любопытство, чем тревогу.
– Ну, что случилось, милая Горбунья? Как ты взволнована! Ты плачешь... В чем дело? О какой опасности хотела ты со мной поговорить?
– На... читай!
– отвечала дрожащим голосом швея, поспешно протягивая ему распечатанное письмо.
Агриколь подошел к огню и прочитал следующее:
"Особа, не имеющая возможности себя назвать, но знающая, с каким братским участием вы относитесь к Агриколю Бодуэну, предупреждает вас, что завтра, по всей вероятности, этот честный молодой рабочий будет арестован..."
– Я?!
– воскликнул Агриколь, с удивлением смотря на молодую девушку. Что это значит?
– Читай дальше, - взволнованно промолвила швея, ломая руки.
Агриколь продолжал, не веря своим глазам:
"Его песня "Освобожденные труженики" признана преступной; множество экземпляров ее было найдено в бумагах тайного общества, руководители которого арестованы вследствие открытия заговора на улице Прувер".
–
– заливаясь слезами, начала Горбунья, - я все теперь понимаю. Этот человек, подсматривавший около нашего дома, по словам красильщика, был не кто иной, как шпион... он, несомненно, поджидал твоего возвращения!..
– Да полно, это нелепое обвинение!
– воскликнул Агриколь.
– Не мучь себя понапрасну, милая... Я политикой не занимаюсь... Мои стихи только полны любовью к человечеству. Разве можно мне поставить в вину, что они найдены в бумагах какого-то тайного общества?
И он с презрением бросил письмо на стол.
– Читай дальше... пожалуйста...
– попросила Горбунья.
– Изволь, коли хочешь.
Агриколь продолжал:
"Приказ об аресте Агриколя Бодуэна уже подписан. Несомненно, рано или поздно невиновность молодого рабочего будет доказана... Но пока лучше было бы поскорее скрыться от преследования, для того чтобы избежать двух- или трехмесячного заключения, которое нанесет смертельный удар его матери: ведь он - ее единственная поддержка.
Искренний друг, вынужденный оставаться неизвестным".
После минутного молчания кузнец пожал плечами; затем его лицо прояснилось, и он со смехом сказал швее:
– Успокойся, милая Горбунья: злые шутники ошиблись месяцем... Это просто преждевременная первоапрельская шутка!..
– Агриколь, - умоляла его Горбунья, - не относись к этому так легко... Поверь моим предчувствиям... последуй этому совету...
– Да уверяю же тебя, бедняжка, что это глупости... Мои стихи напечатаны уже более двух месяцев... ничего в них нет политического... Да и не стали бы так долго ждать, если бы они заслуживали преследования...
– Но подумай, как изменились обстоятельства... Заговор на улице Прувер был открыт всего два дня тому назад... и если твои стихи, никому до той поры не известные, нашлись у арестованных лиц, замешанных в этом деле... то этого совершенно достаточно, чтобы тебя скомпрометировать.
– Скомпрометировать?.. стихи, где я восхваляю любовь к труду и милосердие?.. Ну, для этого надо, чтобы правосудие было совсем слепым... Тогда ему следует дать палку и собаку, чтобы не сбиться с прямой дороги...
– Агриколь!
– вскричала девушка, глубоко огорченная его шутками в такую минуту, - умоляю... выслушай меня. Конечно, ты проповедуешь в своих стихах святую любовь к труду; но там же ты оплакиваешь тяжелую участь рабочего, безнадежно обреченного на житейские невзгоды... Ты проповедуешь христианское братство... но твое благородное сердце возмущается эгоизмом злых людей... Наконец, ты страстно призываешь к скорейшему освобождению тех рабочих, которые не так счастливы, как ты, у которых нет столь честного и великодушного хозяина, как твой. Подумай же, не довольно ли в наше беспокойное время нескольким экземплярам твоих песен оказаться у арестованных заговорщиков, чтобы тебя скомпрометировать?