Агасфер (Вечный Жид) (том 2)
Шрифт:
– Когда я хотел давеча начать действовать, - глухим голосом начал солдат, - я все это предвидел... и зачем я только вам уступил?
– Но, батюшка, то, что ты хотел сделать, - невозможно... твой поступок мог бы привести к слишком опасным последствиям... ты это сам знаешь.
– Итак, - продолжал солдат, не отвечая сыну, - тебе объявлено абсолютно официально, что нечего и надеяться вернуть девочек сегодня или завтра утром законным путем?
– Да, батюшка, в глазах закона причин спешить не существует... необходимо выждать два-три дня.
– Вот все, что мне нужно было знать!
– сказал Дагобер, прохаживаясь по комнате.
– Я все-таки не считал
– Я никак не мог поверить, чтобы суд мог оставаться глухим к столь убедительным доводам... Я надеялся, что, может быть, в суде найдется судья, какое-нибудь должностное лицо, которые подтолкнут мою жалобу и дадут ей ход...
– Ну, и что же?
– спросил солдат, остановившись.
– Мне сказали, что канцелярия королевского прокурора запирается в пять часов, а открывается в десять. Зная ваше отчаяние и ужасное положение мадемуазель де Кардовилль, я рискнул еще на один шаг: я пошел в казармы линейного полка и пробрался к лейтенанту. Я говорил так убедительно и горячо, что мне удалось его заинтересовать: "Дайте нам только одного унтер-офицера и двух рядовых, - умолял я.
– Пусть они потребуют, чтобы их впустили и вызвали девиц Симон. Тогда мы спросим, желают ли они остаться в монастыре или вернуться к моему отцу, который привез их из России... Тут и видно будет, не силой ли их удерживают".
– И что же он тебе ответил?
– спросила Горбунья в то время, как Дагобер молча продолжал ходить по комнате.
– "Дружище, - сказал мне офицер, - вы просите невозможного. Я вполне вас понимаю, но не могу взять ответственность за столь серьезные меры. Войти в монастырь силой... да этого достаточно, чтобы меня предали суду! Что делать-то тогда? Эдак можно потерять голову.
– Право, не знаю, что, сказал он, - остается одно: ждать!" Тогда, батюшка, решив, что сделано все, что было возможно, я пошел домой, надеясь, что тебе повезет больше, к несчастью, я ошибся.
Сказав это, кузнец, изнемогавший от усталости, бросился на стул. Наступила минута тягостного молчания; слова Агриколя отняли последнюю надежду у трех людей, молчаливо склонившихся под уничтожающими ударами неотвратимого рока. Новое происшествие еще более усилило мрачный и тяжелый характер этой сцены.
7. ОТКРЫТИЯ
Дверь, которую Агриколь за собой не запер, робко отворилась, и на пороге показалась Франсуаза Бодуэн, бледная, разбитая, еле державшаяся на ногах.
Солдат, его сын и Горбунья были настолько погружены в мрачные мысли, что даже не заметили ее появления.
Бедная женщина, сделав два шага вперед, упала на колени и, сложив руки, слабым, униженным голосом промолвила:
– Муж мой, бедный... прости меня!
При этих словах Агриколь и Горбунья, сидевшие спиной к двери, вскочили, а Дагобер порывисто поднял голову.
– Матушка!
– воскликнул кузнец, подбегая к ней.
– Жена!
– сказал Дагобер, сделав два шага к несчастной.
– Дорогая матушка! ты на коленях... встань!
– и Агриколь принялся поднимать Франсуазу, горячо целуя ее.
– Нет, дитя мое, - кротким, но твердым голосом сказала жена солдата, я не встану, пока не получу прощения от твоего отца... Я знаю теперь, как я перед ним виновата...
– Прощать тебя, бедняжка?
– произнес растроганный солдат, приближаясь.
– Да разве я тебя в чем-нибудь обвинял? только, может быть, в первую минуту отчаяния... Нет, нет... я обвинял этих подлых священников и я оказался прав... Но, наконец, ты здесь, с нами, - прибавил он, помогая сыну поднять Франсуазу, - одним горем меньше, значит... тебя
– Милая матушка, как ты слаба, как бледна... как ты озябла!
– говорил с тоской и слезами на глазах Агриколь.
– Отчего ты не дала нам знать?
– продолжал он.
– Мы за тобой пришли бы... Как ты дрожишь, дорогая... а руки точно лед...
– говорил Агриколь, стоя на коленях перед матерью.
– Горбунья, разведи-ка огонь поскорее...
– Я уж думала об этом, Агриколь, когда пришел твой отец, да нет ни дров, ни угля...
– Так вот что... сходи, голубушка, вниз к папаше Лорио... займи у него дров... он не откажет... Матушка ведь может так заболеть... смотри, как она дрожит...
Горбунья исчезла, едва лишь он успел закончить фразу.
Кузнец встал, взял с кровати одеяло, тщательно укутал ноги матери и, снова опустившись на колени, проговорил:
– Дай мне руки, матушка!
И взяв бледные, слабые руки, сын принялся отогревать их своим дыханием. Ничего нельзя было представить трогательнее этого видного, рослого молодца, окружившего самой нежной заботой старую, больную, бледную и дрожащую мать.
Дагобер, столь же добрый, как и его сын, взял подушку и подложил ее за спину жене, приговаривая:
– Вот так-то будет лучше, теплее и удобнее... наклонись немножко... вот так!
– Как вы меня оба балуете, - сказала Франсуаза, стараясь улыбнуться. Особенно ты, Дагобер... после всего зла, какое я тебе причинила...
И, освободив свою руку из рук сына, она прижалась заплаканным лицом к мужу...
– В тюрьме я очень в этом раскаялась... поверь...
Сердце Агриколя разрывалось при мысли, что его мать сидела в тюрьме в окружении самого гнусного отребья... Она, такая ангельски-чистая, святая, достойная женщина... Он хотел ей сказать это, хотел утешить несчастную, но побоялся растравить рану отца и только спросил:
– А Габриель, матушка? Не видала ли ты Габриеля... Что он? как?
– Со времени возвращения он живет в уединении, - сказала Франсуаза, вытирая глаза.
– Ему строго запретили выходить; по счастью, они не помешали ему меня принять, так как его слова и советы, наконец, открыли мне глаза... Это он объяснил мне, как виновата я была перед тобой, мой бедный муж, сама того не ведая.
– Что хочешь ты сказать?
– спросил Дагобер.
– Конечно, ты должен понимать, что если я причинила тебе такое горе, то не из злобы... Видя твое отчаяние, я страдала не меньше тебя, но не смела сказать ни слова, из боязни нарушить клятву... Я хотела ее сдержать, думая, что поступаю хорошо, что исполняю священный долг... Однако в душе мне что-то говорило, что не может быть, чтобы мой долг заставлял меня так мучить тебя и огорчать!
– "Боже!
– молила я, падая на колени в тюрьме и не обращая внимания на насмешки окружающих: - Боже! просвети меня, каким образом святое и справедливое дело, исполнения которого от меня требовал почтеннейший из людей, мой духовник, повергает меня и близких в бездну отчаяния? Сжалься надо мной, Боже, внуши мне, хорошо или худо я поступила?" - Пока я молилась, Господь внял моей мольбе и внушил мне мысль обратиться к Габриелю... "Благодарю Тебя, Боже, за эту мысль и винюсь..." Себе же я сказала: "Габриель мне все равно что сын... он сам священник... святой мученик... Если кто может походить на Спасителя добротой и милосердием, то это именно он... Выпустят из тюрьмы, Сейчас же пойду к нему... он прояснит мне мои сомнения!".