Агасфер (Вечный Жид) (том 2)

Сэ Эжен

При этих словах Роден с силой позвонил. Феринджи насторожился и приготовился защищаться. Но в комнату вошел старый слуга с добродушной физиономией.

– Лапьерр, посветите этому господину, - сказал Роден, указывая на Феринджи.

Тот, пораженный спокойствием Родена, не решался уйти.

– Что же вам наконец нужно?
– воскликнул Роден, заметив его смущение. Я сказал вам, что желаю остаться один!

– Итак, - ответил Феринджи, медленно отступая к двери, - вы отказываетесь от моих услуг?.. Берегитесь... Завтра будет поздно.

– Месье, мое почтение!

И Роден вежливо раскланялся.

Душитель вышел. Дверь за ним затворилась. В эту же минуту из боковой двери появился бледный и взволнованный д'Эгриньи.

– Что вы наделали!
– воскликнул он.
– Я все слышал... Я уверен, что этот негодяй говорил правду... Принц в его власти... Он сейчас же пойдет к нему...

– Не думаю!
–

смиренно заметил Роден, принимая обычное выражение покорности и кланяясь.

– Что же ему помешает?

– Позвольте... Когда этот злодей сюда вошел, я тотчас же его узнал и прежде, чем с ним заговорить, написал несколько слов Мороку, который вместе с Голиафом ждал внизу свидания с вами. Позднее, когда во время нашей беседы мне принесли ответ от Морока, я, видя, какой оборот принимает разговор, послал новые инструкции.

– Но к чему теперь все это, раз этот человек вышел из дома?

– Ваше преподобие, может быть, обратит внимание на то, что, благодаря разыгранному мною презрению, метис сообщил мне адрес... Феринджи не ушел бы из рук Морока и Голиафа, но мы не знали бы адреса Джальмы... что очень важно.

– Опять насилие!
– с отвращением сказал аббат.

– Жаль... очень жаль!
– отвечал Роден.
– Но надо следовать одобренному ранее плану.

– Что это? Упрек?
– сказал д'Эгриньи, начинавший думать, что секретарь вовсе не пишущая машина.

– Разве я осмелился бы упрекать ваше преподобие?..
– смиренно возразил Роден, кланяясь чуть не до земли.
– Необходимо было только задержать этого человека на двадцать четыре часа.

– А потом? Если он вздумает жаловаться?

– Такой злодей не осмелится на это. Кроме того, отсюда он вышел совершенно свободно... Морок и Голиаф завяжут ему глаза, а у дома есть выход на улицу Вией-дез-Урсен. В такой поздний час, да еще в такую бурю, прохожих в нашем квартале нет. Негодяй не будет знать, что его введут сюда же, посадят в подвал нового здания, а завтра с теми же предосторожностями выведут... Что касается принца, то теперь известно, где он находится. Остается только послать к нему надежного человека на тот случай, если он проснется... Есть очень простое средство и без всякого насилия, по моему смиренному суждению, - униженно прибавил Роден, - не допустить его появления завтра на улице св.Франциска.

Тот же слуга вошел в комнату, сперва скромно постучавшись, и подал Родену замшевую сумку со словами:

– От господина Морока. Он прошел через улицу Вией-дез-Урсен.

Слуга вышел.

Роден открыл сумку и сказал д'Эгриньи:

– Вот медаль и письмо Жозюе... Морок ловок и исполнителен.

– Еще одной опасностью меньше, - сказал маркиз.
– Неприятно, конечно, прибегать к таким мерам...

– А кто же виноват в этом, как не сам негодяй? Он заставил нас к этому прибегнуть. Я сейчас пошлю кого-нибудь в гостиницу к индусу.

– А завтра в семь часов утра вы приведете Габриеля на улицу св.Франциска. Я там поговорю с ним, о чем он просит уже три дня.

– Я дал ему об этом знать. Он явится.

– Наконец-то, - сказал аббат д'Эгриньи, - после тяжкой борьбы, препятствий и страхов, только несколько часов отделяют нас от долгожданной минуты!

Мы проводим теперь читателя на улицу св.Франциска.

ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ. 13 ФЕВРАЛЯ

1. ДОМ НА УЛИЦЕ СВ.ФРАНЦИСКА

Выходя со стороны улицы Дорэ на улицу св.Жерве (в квартале Марэ) прохожий видел прямо перед собой - во времена, о которых мы повествуем, очень высокую каменную стену, почерневшую и выветрившуюся от времени. Эта стена тянулась почти вдоль всей пустынной улицы, служа контрфорсом высокой террасе, затененной столетними деревьями, которые росли на сорок футов выше мостовой. Сквозь густую листву этих деревьев можно было рассмотреть каменный фронтон, остроконечную крышу и высокие кирпичные трубы старинного дома, подъезд которого выходил на улицу св.Франциска, N_3, недалеко от угла улицы св.Жерве.

Вид этого жилища производил чрезвычайно унылое впечатление. Со стороны улицы св.Франциска тянулась все та же высокая, мрачная стена, с двумя или тремя отверстиями, вроде бойниц, прочно заделанных решетками. Громадные дубовые ворота, окованные железом и усеянные громадными гвоздями, шляпки которых были покрыты таким слоем грязи, пыли и ржавчины, что невозможно было угадать их первоначальный цвет, закруглялись кверху и вплотную примыкали к своду, который благодаря толщине стен был похож на глубокую арку. В створке ворот находилась небольшая калитка, служившая для входа и выхода еврею Самюэлю, хранителю мрачного жилища. Переступив порог, сейчас же попадали под свод здания, выходившего на улицу. В этом здании находилось жилье Самюэля. Его окна были обращены на обширный внутренний двор, разделенный решеткой, за которой виднелся сад. Среди сада возвышался двухэтажный дом из тесаного камня. Этот дом

был причудливо высок: чтобы достигнуть входной двери, замурованной полтораста лет назад, надо было подняться на крыльцо в двадцать ступеней. Вместо оконных ставней тут имелись толстые свинцовые листы, наглухо запаянные и закрепленные железными полосами, концы которых были заделаны в стене. Кроме того, чтобы помешать проникновению воздуха и света в это жилище и спасти последнее от внутреннего и внешнего разрушения, крыша также была покрыта толстыми свинцовыми листами, как и отверстия кирпичных труб, которые были предварительно заложены кирпичом и заделаны. Так же поступили и с маленьким четырехугольным бельведером на самой верхушке дома: он был покрыт свинцовым колпаком, припаянным к крыше. Но по какой-то странной фантазии со всех четырех сторон бельведера, расположенных соответственно четырем сторонам света, в свинце было проделано по семи маленьких отверстий в форме креста. Они были ясно видны снаружи. Кроме этих отверстий, повсюду свинцовые листы были сплошные. Благодаря этим предосторожностям и прочности постройки можно было ограничиваться только внешним ремонтом, а внутренность дома, защищенная от проникновения воздуха, должна была остаться неприкосновенной в том же виде, как сто пятьдесят лет назад.

Но если бы стены этого дома превратились в развалины, если бы его ставни сломались и были источены червями, если бы крыша наполовину провалилась, а окна густо заросли вьющимися растениями, он и тогда не производил бы более унылого впечатления, чем то, какое получалось теперь от каменного здания, закованного в железо, свинец и похожего на склеп.

Сад, который Самюэль посещал только раз в неделю, обходя дом, был окончательно запущен и представлял собою, особенно летом, невероятное смешение растений и кустарников. Деревья, предоставленные самим себе, разрослись во все стороны и переплелись ветвями, а побеги дикого винограда, которые вначале стлались по земле у подножия деревьев, поднялись затем на стволы, обвили их и опутали самые высокие ветви непроходимой сетью лоз. Пробраться сквозь этот почти _девственный лес_ можно было только по тропинке, проложенной сторожем для прохода от решетки к дому, подступы к которому были слегка наклонены для стока воды и тщательно покрыты каменными плитами на расстоянии примерно десяти футов. Другая узенькая дорожка шла вокруг наружных стен, и каждую ночь по ней бегали две или три огромные пиренейские собаки; порода этих верных собак жила в доме в течение полутораста лет.

Таково было жилище, предназначенное служить местом свидания потомков семьи Реннепона.

Ночь с 12 на 13 февраля приближалась к концу. За бурей наступило затишье, дождь перестал. На чистом небе мерцали звезды. Заходящая луна нежным и меланхолическим светом заливала покинутое, молчаливое жилище, порога которого столько лет не переступала нога человеческая.

Яркий свет в одном из окон сторожки свидетельствовал, что еврей Самюэль еще не спал. Представим себе довольно большую комнату, сверху донизу отделанную ореховым деревом, почерневшим от времени. В очаге, среди остывшего пепла, тлели две полупотухшие головешки. На каменной серой доске камина, в старом железном подсвечнике, стояла тонкая сальная свеча, накрытая гасильником, а рядом с ней лежала пара двуствольных пистолетов и остро отточенный охотничий нож, рукоятка которого была из чеканной бронзы семнадцатого столетия. К одной из колонок камина был прислонен тяжелый карабин. Четыре стула без спинок, старый дубовый шкаф и стол с витыми ножками составляли всю меблировку комнаты. На стене в симметричном порядке висели разной величины ключи, форма которых говорила об их древности. К колечкам ключей были прикреплены различные ярлычки. Задняя стенка отворенного шкафа уходила вбок при нажиме секретной пружины и открывала стенку с вделанным глубоким и широким железным ящиком для денег, который также был отперт, что позволяло видеть замечательный механизм замка флорентийской работы шестнадцатого века; такой замок лучше всякого новейшего приспособления защищал от взлома. Внутри сейфа на золотых нитках укреплены прокладки из асбеста, который, как полагали в старину, был способен предохранить от огня содержимое.

Большая шкатулка из кедрового дерева, наполненная тщательно сложенными и подписанными бумагами, была вынута из ящика и стояла на одной из скамеек.

При свете медной лампы старый хранитель Самюэль что-то записывал в небольшом реестре, а его жена Вифзафея диктовала ему, держа в руках журнал. Самюэлю было восемьдесят два года, настоящий лес седых кудрей еще покрывал его голову. Он был маленького роста, худой, нервный, а неугомонная живость движений доказывала, что его энергия и активность не ослабли с годами. Однако встречаясь, - правда, редко, - с людьми в своем квартале, Самюэль старался казаться совсем впавшим в детство стариком, о чем и сообщил Роден аббату д'Эгриньи. Старый халат из коричневого баркана, с широкими рукавами, совсем скрывал фигуру Самюэля и падал до самых ног.