Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры
Шрифт:
Холерное кладбище «на Волковом поле», где обрели последний приют декоратор Пьетро Гонзаго, сенатор Петр Степанович Молчанов, врач Осип Осипович Реман и книгопродавец Иван Петрович Глазунов, еще в 1903-м значилось в списке недвижимых имуществ города Санкт-Петербурга, хотя исследователь столичных некрополей Владимир Иванович Саитов и утверждал, что оно было официально упразднено в 1871-м. Ошибался несомненно; в отчетах Городской управы за 1872 год учтены 488 рублей, направленные на содержание «служительского дома» при «Волковском холерном кладбище».
В начале XX столетия, однако, кладбище и в самом деле было упразднено; ныне это Холерный участок Ново-Волковского кладбища, между Волковским проспектом и рекой Волковкой. Любопытно также, что до 1930-х годов через реку Волковку у Витебской Сортировочной улицы был переброшен Холерный мост.
Холерное кладбище на Выборгской стороне на Куликовом поле («на болотистом поле, покрытом
Оценка историка и на сей раз приблизительна: известно, что в 1875 году городская власть оплачивала подрядчику Щеглову дрова, поставленные для сторожевого домика «на Выборгском холерном кладбище» (а значит, погост еще числился действующим) – но известно также, что и в 1885 году от пускались средства на ремонт той же караулки.
Впрочем, в конце XIX века, согласно свидетельству современников кладбище было уже окончательно заброшено:
На территории погоста достаточно обильно разросся сплошной лес: березы, сирень, сосны, изредка елки, выросшие кусты вербы. Среди деревьев лишь изредка можно было увидеть ветхие, заросшие мхом, каменные надгробия.
Но хорошо над равниной выделялось множество высоких холмов – следов коллективных погребений периода очередной холерной эпидемии.
В 1907 году кладбище было описано; позже его территория подверглась перепланировке и застройке. Ныне это район Чугунной и Минеральной улиц, троллейбусного парка № 3.
Наконец, кладбище на Охте также упразднили в XIX столетии, и тоже не раньше середины 1870-х годов. В отчетах Городской управы можно найти сведения о суммах, отпускавшихся на содержание «служительского дома» при «Охтинском холерном кладбище» – от 46 рублей в 1874 году до 568 рублей в 1873-м. Современный адрес этого некрополя – угол Республиканской ул., 23, и пр. Шаумяна, территория Малоохтинского парка.
Дольше других просуществовало кладбище «близ Тентелевой Удельного ведомства деревни», давшее последний приют путешественнику Василию Головнину и пианистке Марии Шимановской. После постройки в 1835 году церкви во имя Св. Митрофана Воронежского оно стало именоваться Митрофаниевским. Кладбище многократно расширялось, к началу XX столетия стало одним из крупнейших в столице. Однако после революции погребения здесь постепенно сошли на нет, а в послевоенные 1940-е годы кладбище было окончательно закрыто. В самом конце XX столетия появились планы застройки здешней территории, однако многолетние дискуссии привели к совсем иному результату: в марте 2014 года бывшее холерное кладбище включили в Единый государственный реестр объектов памятников истории и культуры в качестве объекта культурного наследия регионального значения.
Тут, пожалуй, и пришло время поставить точку.
Холера глазами современников
Александр Павлович Башуцкий
Гвардеец, адъютант столичного военного генерал-губернатора, впоследствии камергер Двора. Издатель и мемуарист. Его воспоминания «Первая холера в Петербурге» были опубликованы в журнале «Русский вестник» в 1866 году.
Главный холерный комитет, состоявший из значительного числа избранных высочайшею волею государственных сановников, под председательством с. – петербургского военного генерал-губернатора, собирался по утрам в его доме. При начале одного из заседаний, в одиннадцатом часу, внезапно прибыл обер-полицеймейстер С.А. Кокошкин и просил, чтоб его впустили. Он донес, что шатание народа по улицам, шум, пьянство, отнимание больных от тех, кому было приказано отвозить их в больницы, допросы и останавливание людей, имевших в руках склянки с разными рекомендованными предохранительными лекарствами, и тому подобные частные беспорядки, в продолжение некоторого времени почти непрерывно обнаруживавшиеся в разных частях города, унимавшиеся к ночи, чтобы снова возникать утром, но не представлявшие, впрочем, ничего особенно устрашительного, – совершенно изменились в характере. Чуть не с зари народ высыпал массами, скопляясь на известных пунктах, толковал, разделялся на отряды, кинулся по главным улицам, изломал, побросал в реки встречавшиеся ему экипажи, перевозившие больных, разбил полицейские будки, избил, где было можно, не только низших полицейских служителей, но многих офицеров, разогнал, запер других в погреба, лавки, подвалы; отыскивал везде квартиры докторов, уничтожил, выбросил на улицу все имущество старшего полицейского врача (носившего польскую фамилию); бросился толпами на главные холерные временные больницы, разорил Василеостровскую, ломает ту, что на Сенной площади, и умертвил уже захваченных
Комитет, совершенно врасплох захваченный известием о волнении, и не имея под рукой ни полиции, ни войска, был лишен всякой возможности прибегнуть к какой-либо энергичной мере. Поручено было петербургскому коменданту, через посланных, тотчас остановить все, как шедшие на гауптвахты, так и сменившиеся с них караулы, и направлять их отовсюду на Садовую и Сенную площадь; военный же генерал-губернатор сел в коляску с дежурным адъютантом своим, и мы [1] поскакали с Большой Морской по Невскому проспекту на означенную площадь, главную сцену действия, в намерении уговорить народ.
1
Пишущий эти строки был адъютантом с. -петербургских военных генерал-губернаторов почти десять лет сряду, переходя, как наследство, от одного к другому, начиная с графа Милорадовича, которого я вынес смертельно раненого с Исаакиевской площади и который умер на моих руках, на треногом плетеном диване пустой комнаты (в казармах л.-г. конного полка). Я остался при графе П.В. Голенищеве-Кутузове, занимавшем эту должность пять лет; а после него при графе П.К. Эссене, при котором страшная гостья посетила столицу.
Скакали мы недолго; за Казанским собором лошадям нужно было переменить аллюр на рысь, чем далее, тем более тихую, и наконец на Садовой они едва уже могли переступать нога за ногу. Дня этого я не забуду. Народ стоял с обеих сторон нашего пути шпалерами, все гуще и теснее, чем ближе к Сенной площади. Закрыв глаза, можно бы было подумать, что на улице нет живой души. Ни оружия, ни палки; безмолвно, спокойно, с видом холодной решимости и с выражением странного любопытства, народ стоял, как будто собравшись на какое-нибудь зрелище. По мере нашего движения вперед он молча оставлял свои места, сходился с обеих сторон на середину, окружал коляску тучею, которая все росла, запружала улицу и с трудом в ней двигалась, как поршень в цилиндре. Так втащились мы, будто похоронный поезд, в устье площади, залитой низшим населением столицы, и остановились по невозможности двинуться далее. То же безмолвие, неподвижность и сдержанность. И здесь, как там, ни одна шапка на голове не заломалась. На противоположном конце, в углу, виднелась, с выбитыми стеклами, взятая штурмом злосчастная больница, на лестнице и в палатах которой еще лежали кровавые жертвы безумной расправы.
Граф Эссен был добрый, честнейший человек, строго, неуклонно преданный долгу, разумный от природы, но лишенный в наружности своей, в речи, в приемах, всего, что необходимо людям, сталкивающимся глаз на глаз с народной массой в подобные минуты. Он был мал ростом, медлен, слаб голосом, не боек в слове, к сожалению, странно отзывавшемся как будто немецким акцентом в этом человеке, совершенно русском по вере, чувствам и жизни. Неожиданный оборот дела не мог не смутить начальника столицы, на котором лежала ответственность за ее безопасность и который был оставлен без всяких средств сказать свое начальническое слово так, чтобы в случае надобности иметь возможность заставить его исполнить.
Мы остановились, осажденные безмолвствовавшим народом; он заколыхался на концах площади, чтобы сдвинуться к коляске. Когда военный генерал-губернатор встал и строго спросил их: «Зачем вы тут? Что вам надобно?», безмолвие нарушилось. Сперва гул, потом шум, потом тысячеголосый крик заменили мертвую до этой минуты тишину; не было возможности ни разобрать, ни унять бури звуков. Вскоре без буйства еще, но уже и без всякой уважительности, сначала будто бы из желания объясниться внятнее, стоявшие около самого экипажа и продиравшиеся к нему ораторы взяли коляску приступом; влезли на ступицы и ободья колес, на крылья, подножки, запятки, козлы, цеплялись за бока, поднимались на руках и высовывали вперед раскрасневшиеся от духоты и оживления лица. Мы очутились в небольшом пространстве, окруженные сотнями разнообразных физиономий, нос к носу. «Нет холеры! Какая там холера! Морят да разоряют только!.. Прочь ее!.. Не надо нам холеры!.. Выгнать за Московскую заставу!.. Не хотим ее знать!.. Ну ее! Чтоб не было!.. Выгнать!.. Говори, что нет холеры!.. Так-таки скажи народу прямо, что холеры нет!.. Скажи сам!.. Не хотим ее!.. Выгнать сейчас холеру из города!.. Скажи, что холеры нет!..» Такие возгласы повторялись на тысячи ладов спершими нас говорунами, а от них перенимались морем народа.