Ахейский цикл (сборник)
Шрифт:
— Дядя Одиссей!
А хватка у малыша еще крепче стала...
Огненная борода местами бита осторожной сединой. Кожа обветрилась, слегка шелушится. Первые борозды еще плохо заметных, особенно в сумерках, морщин. От уголков глаз разбегаются смешные трещинки... А сами глаза: прежние. Девичьи. Звезды.
— Дядя Одиссей! Как вы тут? Трою взяли?! Нет?!! Как же это вы...
Действительно. Как же это мы?
Поставь любого из вождей, не считая Нестора, рядом с малышом — за старшего брата малыш любому сойдет.
— А я и Фивы взял (у них тут тоже Фивы есть!), и этот... как его? — В хрипловатом, взрослом
Искренность детской улыбки озарила бородатое лицо:
— Успел!
Этот день тянулся куском мокрой сыромяти. Не день — вечность.
СТРОФА-II
Время разбрасывать камни
— Это не война, — сказал Калхант, утирая пот с лица.
— А что это? — спросил рыжий. Снятые с убитого копейщика поножи были впору, но с ремнями следовало повозиться. Распустить, переставить витые пряжки...
— Не знаю. Но это не война.
Прорицатель встал за спиной. С интересом глядел, как Одиссей, ободрав ноготь и выругавшись, ковыряет ножом язычок пряжки. Лучше б птичек разглядывал, болтун. Вон, микенский ванакт который раз его распекает прилюдно: почему не извещает заранее, откуда грянет беда?! Кто у нас пророк, в конце концов?! Меньше всего рыжему сейчас хотелось обсуждать с Калхантом: война, не война, и если нет, то как называется?! В душе бурлило, затихая после боя, новое ощущение. Алое, будто хлещущая из жил кровь; серебряное, словно ихор, хлещущий из жил.
Из одних и тех же жил: твоих.
Еще со вчерашней стычки с меонами рыжий остро чувствовал людское месиво — пузырями в котле. Каждый пузырь — Номос. Отдельный, самодостаточный:
земля под ногами, небо над головой, отец с матерью, семья, друзья... боги, которым веришь!.. люди, которым веришь... не веришь? — что ж, твое дело, но изменит ли это хоть малую долю в тебе самом?.. Вряд ли. Одиссею мучительно не хватало слов, чтобы облечь чувства в ясный и яркий наряд, но это было именно так.
Котел на огне — кипящий Космос.
Пузыри на воде — люди Номоса.
Вспухают (рождение?), мечутся (жизнь?!), сталкиваются со смыслом и без. Два пузыря слиплись в один: земля под ногами, небо над головой — в целое. Лопнули. Ушли жарким паром в никуда; студеной росой упали обратно — крошечной, не сознающей себя частью бывшего целого: друзья, которым веришь, боги, которым веришь... или не веришь. Скоро родиться на свет новому пузырю. Двум. Трем. Многим.
На наш век пузырей хватит.
«А если нет?» — оперся на тень-копье Старик.
— Это не война, — упрямо повторил ясновидец. И наклонился из-за плеча: близко-близко. Сверкнули совиные глаза — желтое на сером. Одиссей задохнулся: там, в глубине, кипел на огне котел-великан, и золотые искры сталкивались друг с дружкой.
— Ты ведь местный? — невпопад спросил рыжий, моргая.
— Да. Был. Пока не сбежал. Теперь я предатель.
— Ну и ладно. Ты вот лучше скажи мне: позавчера — кто был?
— Пафлагонцы.
...Память ты, моя память! Я пересыпаю их песком в горсти — пять дней ожившей сказки. Или шесть?.. Нет, все-таки пять. Самая лучшая в мире сказка: про войну. Не верите? — спросите любого мальчишку.
Герои, мы играли взахлеб, ежедневно выигрывая битву за битвой.
Ведь настоящие герои выигрывают битвы, а не войны.
— Крепко дрались. Хорошо, малыш подоспел... опрокинул.
— У нас говорили...
Прорицатель закусил губу. Видно, вспомнил собственное: «Теперь я предатель». И твердо закончил:
— У нас говорили: «Упрямство лошака и упорство пафлагонца — одной породы». Ты прав: малыш подоспел вовремя. Его грудью не корми, дай повоевать...
Злая шутка, пророк. Впрочем, твое дело.
Пряжка наконец поддалась. Скрипнула, двинулась вдоль по ремню. Одиссей вздохнул с облегчением. Славные поножи, дорогие: с железными щитками в виде жутких рож. Очень страшно, если упавшему с земли смотреть.
Если сверху — не так.
— Ты хорошо стреляешь из лука, — сказал Калхант, часто-часто моргая. — Лучше всех. Наверное, лучше Тевкра Теламонида. Кто тебя учил?
Одиссей хотел ответить, но раздумал. Ясновидец, мастер вопросов, меньше всего нуждался в ответе. Просто дал понять: он видел, как рыжий бьет из лука, вскочив на чью-нибудь колесницу. Он видел, странноглазый Калхант, а больше — никто. Итакиец уже успел заметить: бьешься копьем — всем видно, рубишься мечом — всем ясно, камни мечешь-тоже...
Берешь в руки лук — отрезало. Удивляются: стрелял? этот, рыжий? что, правда?!
— Ты хорошо стреляешь, — повторил Калхант. Он сегодня все время повторял: скажет и повторит. Не разговор, а чистое тебе эхо в горах. Будто думает о другом и, едва произнеся, забывает собственные слова. — Ты стреляешь, как дышишь. Как любишь. Кто тебя учил? И почти сразу, быстрым шепотом:
— Не надо! Молчи... Я вижу. О да, я вижу!..
— Туда смотри, — Одиссей ткнул пальцем наискосок вверх. — Там птички летают. И видь себе, сколько влезет. А мне поножи надо чинить. Мои вчера совсем... а, чтоб тебя! Порезался из-за болтовни твоей дурацкой!..
— Помнишь, ты на меня кинулся? — спросил Калхант, обжигая дыханием затылок. — При первой нашей встрече?
— Да помню, помню... Твоя охрана еще котомку у меня сперла. И сандалии. На медной, между прочим, подошве.
Улыбка примерзла к сухим губам пророка.
Впиталась в каждую трещинку.
— Нет, ты иначе вспомни. Вот я еду, вот ты — невесть откуда, внезапно; потом — драка, и мои солдаты, в синяках, но гордые, удаляются. Ничего не напоминает?
— Ничего. Слушай, дай закончить! Тебе что, больше поговорить не с кем?!