Ахейский цикл (сборник)
Шрифт:
— Отвечай, червь: Одиссей поддался на ваши уговоры?
— Нет-нет-нет, отец-ванака! Он велеть гадюка Клеад: бей в ухо! Вяжи!
— Я еще раз спрашиваю у всех, — Агамемнон обводит фракийцев грозным взглядом. — Говорите правду! Кто послал вас к Одиссею и дал золото? Паламед?!
...Когда говорил Агамемнон, ванакт микенский, вождь вождей, — верить не хотелось. И соглашаться. Хотелось подчиняться. Слепо. Без рассуждений.
— Паламеда! — нестройно выдохнули фракийцы. Агамемнон навис надо мной горным кряжем:
— Прости нас, Одиссей Лаэртид, честнейший из ахеян. Прости за то, что усомнились в тебе. Завтра, при дележе
На границе хрупкого круга света, отбрасываемого костром и факелами, качнулась людская стена. Там уже долгое время собирались воины, наблюдая за происходящим.
Большинство — микенцы.
— Смерть! Смерть! — казалось, сама ночь откликнулась на призыв ванакта.
— Смерть!
Вокруг Паламеда разом образовалась пустота. Как вокруг прокаженного. Лопнувший пузырь, он остался один в освещенном круге, а кругом звучал, гремел, эхом отдавался безжалостный приговор:
— Смерть!
— Забить камнями!
И первый камень ударил в спину эвбейца. Паламед затравленно охнул:
— Несчастные! Вас обманули! Истина умерла раньше ме...
Следующий камень вбил крик ему в глотку вместе с передними зубами. Я не выдержал, отвернулся. Начинать надо с себя. Я вернусь. Воевать надо по-человечески. И все же, все же...
И все же я сделал это.
А если понадобится, сделаю еще и еще раз!
Когда груда окровавленных камней перестала шевелиться, я подошел к Агамемнону:
— Ты обещал мне три любые награды при дележе добычи. Слово ванакта?
— Слово.
— Завтра уже настало. Вот мое первое желание: я хочу получить одного пленника-фракийца. Вон того, с раскрашенным лицом.
— Бери. Он твой, — пожал плечами Агамемнон.
— И еще. Что ты прикажешь делать с телом изменника?
— Отдать воронам. Собаке — собачья смерть.
— Ну и зря! — прогудел Аякс-Большой, возникая из-за плеча микенца. Из подмышки Большого торчал меч, пробив панцирь и войдя в бок по самую рукоятку, но Аякс не обращал на это никакого внимания. Ну, торчит себе — и пусть торчит. Мешает, что ли?
Я моргнул, и видение исчезло.
— Зря, говорю. Над телом глумиться — последнее дело. Похоронить его надо. По-человечески.
— Нет! — сухо отрезал микенец.
— Да, ванакт, — я поднял голову, потому что иначе мне было не заглянуть ему в лицо. — По-человечески. Паламеда похоронят, как подобает. Таково мое второе желание: отдай мне тело казненного. Твое слово, ванакт!
...Когда тень Паламеда шагнула ко мне, мой Старик встал у нее на пути. С копьем в руках.
АНТИСТРОФА-II
Вокруг меня бродят тени. Я отбрасываю их, словно нахожусь не в ночи, а в ореоле тысячи бродячих солнц; опытный борец, я отбрасываю их (...прочь! во тьму!..), но они возвращаются. Мне недостает сил, а им... — о, им уже не хватает места на террасе. Безутешный, невнятный шепот входит в мои уши шелестом листвы, ворчанием моря входит он, стрекотом цикад растекается во мраке. Каждое
191
Монолог — от греч. «монос», т. е. «единый», и «логос», т. е. «слово». Вид речи, не связанной с речью собеседника.
Навсегда.
Мой Старик, рядом с ними ты выглядишь живым, — это всего лишь значит, что ты бессилен перед тенями теней. Перед моими неупокоенными воспоминаниями: дождусь ли покоя? дождутся ли покоя они?! Бессильно копье — тень копья, выдернутая тобой из тени ребенка: с тех пор ты повсюду таскаешь за собой призрачное оружие... Увы, только я могу дать им вволю напиться жертвенной крови, вернуть на миг жалкое подобие жизни или силой загнать в самый дальний закуток внутреннего Эреба, — чтобы не видеть, не слышать, не чувствовать и не делать.
Иногда это удается. Иногда — нет. Так кто же над кем властен?! Вопрос, достойный безумца, каковым я и являюсь. Какая разница, если все они — часть моего Номоса?.. Но эти тени сводят меня с ума.
Смешно!
Можно ли свести с ума того, кто безумен от рождения?
Наверное, можно. Дважды безумец, тогда я при жизни стану рабом жаждущих теней. Заложником вечности. Может быть, перекроив правду на сотни ладов, вместо меня в мир придет иной Одиссей: богоравный герой, убийца и хитрец?! — судьба не хуже прочих...
Жаль, это чужая судьба.
Я улыбаюсь сам себе кривой ухмылкой идиота, и тени в испуге отшатываются. Не бойтесь. Есть еще время до рассвета. Есть еще возможность вернуться, вспомнить, пережить заново, поймать за хвост лукавых змей, ранее ускользнувших с наших алтарей.
Есть еще время!
Время-кипение, время-пар, время-трясина, в котором мы увязли под Троей. Незримая крышка Кронова котла захлопнулась над головами юнцов, мнящих себя мужчинами: о да, я помню. Пейте, тени! Оживайте! Я, Одиссей, сын Лаэрта, добровольно отворяю жилы для вас...
Многие лета! [192]
Пейте же кровь души моей!
— Доля родосцев! Девятикорабельный жребий!
— Я, Тлиполем Гераклид, басилей родосский, прошу сверх доли в личное владенье ларь из душистого кедра! Инкрустации перламутром с яшмовыми вставками, углы окованы серебром!
Думают вожди. Переглядываются. Может, еще кому заветный сундук глянулся? Хотя, с другой стороны: грех Тлиполему Родосскому отказывать. Наш человек. Еще в юности дядю отцовского, двоюродного дедушку Ликимния, пришиб сгоряча. Все потомки Геракловы на коне. клялись: поймаем кровника, зарежем, как собаку! Не поймали. Да и не очень-то ловили, если честно.
192
«Многие лета!» (греч. «Ксесиас!») — заздравный тост. Сочетание несовместимого: тост за здравие невозможен при погребальном обряде временного возвращения памяти.