Ахейский цикл (сборник)
Шрифт:
«Он умирает. Одиссей!.. Мы все живем, хорошо, плохо ли, а он — умирает! Ты видишь, на кого он похож? Уже сейчас я выгляжу его ровесником... Да, он — оборотень! Да — убийца! Но я люблю его. Одиссей! Тебе не понять...»
«Почему? — спросил я, и Патрокл сбился. — Впрочем, ты прав. Мне дано любить, а не понимать. Продолжай...»
«Ты не видел, что творила с ним — с маленьким! — эта сука, холодная тварь с рыбьей душонкой!..»
По-моему, имелась в виду Фетида Глубинная, древняя титанида.
«Огонь, вода черная... Ему выжгли сердце! В бою он убивает всех... слышишь?! Всех, кто рядом! Без разбора. Не различая
Патрокл долго молчал.
Я ждал во тьме.
«...и тогда вы обречены».
«Потому что тебя он обходит?»
«Да. Я люблю его. Одиссей. Больше всего на свете я хочу, чтобы малыш тихо и счастливо дожил отпущенный ему срок. Но если когда-нибудь он не вернется из своей кровавой игры — единственный, кто будет в безопасности, я попытаюсь убить его. В спину, как угодно. Если малыш перестанет быть собой, став тем, кем его делала эта тварь!.. Я схожу с ума, Одиссей!.. Тебе не понять...»
О небо! — Как же я смеялся!
До слез.
— Доля Аргоса! Восьмидесятикорабельный жребий!
— Я, Диомед Тидид, ванакт аргосский... сверх доли... колесницу адрамитской работы и технита-хламидурга из числа рабов...
Технит-хламидург-ремесленник-портной, специализирующийся на изготовлении плащей.
На пороге рассвета мы уже знали, как будем воевать дальше.
Трое — против Трои.
— Доля Великих Микен! Стокорабельный жребий!
— Я, Агамемнон Атрид, ванакт микенский, прошу сверх доли темноволосую пленницу-фиванку, стоящую отдельно от иных!
— Да не будет тебе...
И, поперек, знакомым воплем негодования:
— Мое!
Очнувшись от раздумий, Одиссей сорвался с места. Начал проталкиваться вперед. Меньше всего он предполагал, что случай подвернется так быстро: обсуждая детали «войны по-человечески» с Калхантом и Патроклом, рыжий никак не рассчитывал на подарки судьбы. Но, если дают, предлагают, умоляют, прямо в руки...
— Я, Агамемнон Атрид, повторяю...
— Мое! Мое!!!
— Тише, богоравные! К чему браниться из-за смуглой девки?!
Бедная пленница жалась к подругам по несчастью, тайком проклиная выбор гордого микенца. Румянец заполошными пятнами горел на щеках. Вцепятся ведь с двух сторон — разорвут. Не Елена, конечно, но когда такие люди спорят! Ссорятся!..
— Мое!
— Я! Вождь вождей! Ванакт Микен!..
— Мое!
— ...впервые попросил! И какой-то мальчишка...
— Я обещал!
— Даже не басилей!..
— Я обещал! Я слово дал!
Мало-помалу становилось ясно: нашла коса на камень. Надменный Агамемнон стоял живым памятником собственному величию. Лишь билась синяя жилка на виске; и в такт трепетало левое веко, выдавая буйство страстей. Дело уже было не в пленнице, а в принципе. Это значит, завтра ахейцы станут блудливо сплетничать, что при дележе добычи отказали в просьбе двоим: трехкорабельному симийцу-мужеложцу
— Я повторяю... в последний раз... прошу сверх доли...
— Мое! Не по правилам!
— Я повторяю...
— А я обещал! Честное слово!
— Мальчишка! Как ты смел раздавать обещания до дележа?!
— Мое!
Краем глаза Одиссей заметил: бугристая ладонь малыша легла на рукоять меча. Сжались пальцы; волна мускулов вспенилась от плеча к запястью... улеглась. Шелестя змеей, спешащей прочь с алтаря, лезвие до середины выползло из окованных серебром ножен. Блеск солнца на черной бронзе: ласковый, шаловливый. Словно вопрос: мы играем? нет, правда, мы уже играем? В последние дни малыш обычному ксифосу [194] предпочитал «лакедемонский серп» — круто изогнутую махайру, похожую на кривые фракийские клинки. Было что-то женственное в изгибе металла, предназначенного для убийства, чарующая тайна, недосказанность, завораживающая взгляд до той самой минуты, которая становилась последней.
194
Ксифос — традиционный ахейский меч: короткий, обоюдоострый, расширяющийся к концу клинка. Махайра, иначе «лакедемон-ский серп»: кривой меч с заточкой по внутренней стороне изгиба клинка, удобный для рубящих и режущих ударов.
Надо спешить.
Иначе счастливый случай вывернется наизнанку, став любимой затеей богоравных: резней.
...у женщины вина, а не богов...
— Дядя Одиссей! Ну хоть ты Носачу скажи!
— Щенок!
Лезвие — опытной шлюхой — обнажилось на две трети. Залоснилось в ожидании: кажется, играем... Рядом с малышом стремительно образовался Патрокл: щека к щеке, дружески приобнял за плечи. Зашептал в ухо. Ударил быстрым взглядом в рыжего: ты что-то задумал? давай!
И напоследок: долго не удержу... торопись. Встав перед дылдой-микенцем. Одиссей дал ванакту насладиться преимуществами роста: сверху вниз, из-под набрякших век — так смотреть, что .венец примерять. Успокаивающе развел руками:
— Полно ссориться, шлемоблещущие! Сейчас я все устрою. Ответь, о великий Агамемнон: не ты ли пообещал мне три просьбы при дележе?
На лбу микенца вспухли синие жилы.
— Не ты ли сказал: да не будет отказа Одиссею Лаэртиду?!
— Ну, сказал... Ты это к чему? — подозрительно осведомился Агамемнон, забывшись и шмыгая знаменитым носом.
— Дважды я просил, и ты дал. У меня осталась третья просьба. И больше всего на свете я хочу проверить: впрямь ли слово ванакта — золотое слово?!
— Слово ванакта! — Малыш Лигерон ничего не понял, но глядел на самого хитрого в мире «дядю Одиссея» с восторгом. «Слово ванакта!..» — эхом в ущелье отдалось вдоль площади народных собраний. Вдоль, поперек, наискосок; жадно, напряженно ждали симийцы и эоняне, мирмидонцы и аргосцы, Спарта и Трикка, весь «Конский Союз» — ну же?! Взгляды скрещивались, опутывали. Вопрошали. Молили. Требовали. И в каждом: карем, сером, голубом, зеленом — играло солнце.
Словно на тысячах полуобнаженных клинков.