Аид, любимец Судьбы. Книга 2: Судьба на плечах
Шрифт:
Тот опустил оставшуюся от весла каменную головню, смерил меня хмурым взглядом и пожал плечами.
В моем мире по лунам не считают.
Гермес зашмыгал классическим носом. Спускаться он все еще не рисковал.
– Да года полтора назад это началось, – пробормотал. – Как обрезало. То есть, перестали умирать – и все. Сначала-то была общая радость. Празднества там, игры… во имя богов. Всех. Особенно Зевса.
За то, что укротил Аида Безжалостного, надо понимать.
Хаос, и Эреб,
– Дальше, – бросил я, трогаясь вдоль берега Стикса. В спину мне клокотал Харон: мол, кому гнев божественный, а кому теперь новое весло доставать…
Совсем бояться разучился.
– Дальше пошло недоумение. Сам ведь знаешь – смертные, до этих пока дойдет… Да и до нас пока дошло, что все это время Мойры так и резали нити…
– Резали?
«Резали, невидимка. Им нет дела до того, что творится на земле. Мои дочери подвластны лишь мне и моему свитку».
– Ага, одну за другой и с прежней скоростью. Нити режут, жребий вынут, судьбы, то есть, нет больше, а человек остается жить. Ходит. Ест. Разговаривает, – плутоватое лицо вдруг напряглось, чуть дрогнул уголок губ. – У меня сын… копье ударило в бою…
– На войнах – тоже? – глухо переспросил я.
– На войнах. От болезней. От старости. От ядов. Или от божественного гнева. Не умирает больше никто.
Я сам знаю это. Я слышу это – одним сплошным воплем, разрывающим виски, единой просьбой послать то, чего раньше они боялись больше всего – избавление… забвение…
Смерть.
– Живут с перерезанными нитями?
– Верно, Владыка.
– Нет жребия – нет судьбы – нет смысла. Нет цели. Мертвецы со стучащим сердцем.
– Верно, Владыка.
– Я глупец.
– Верно, Влад… ой.
Крылышки таларий[1] забились в предсмертной агонии. Ты это кому сейчас?! – возмущенно спрашивали крылышки у хозяина. Ты своей башкой в широкополой шляпе хоть немного дорожишь?!
Гермес, видно, решил, что хуже уже не будет: решительно спустился и выпалил как на духу:
– Когда они начали понимать – первым делом бросились молиться отцу. Чтобы пощадил. Потом Афине, мне и остальным. А мы сами не сразу поняли… праздник еще этот, приготовления. Да еще Гера говорит: как это, они молятся, потому что не умирают? О чем они тогда просят? Думали даже, что очередная шутка Мома.
А теперь они начали молиться тому, к кому не прибегали веками. Может быть, случилось несколько новых войн…
А
– Земля нынче – царство Лиссы-безумия, – прибавил Гермес, виновато пожимая плечами. – Отец гневается. Праздник, понимаешь, а тут по всей земле – вопли и дым с алтарей. Сколько раз уже посылал, так…
Так Гермес же не дурак, чтобы соваться ко мне, пока я разгневан невесть чем.
Нужно сказать спасибо, что Громовержец сам ко мне не заявился. Праздник, конечно. А может, и не счел положение таким уж важным…
– Я только посланец, – напомнил Гермес, пытаясь в уклоне уйти из-под моего взгляда, как из-под меча. – Отец просит: сделай ты что-нибудь с этим своим… пусть заканчивает прохлаждаться и расчехляет оружие.
Они, значит, думают – все так просто. Пойдет Владыка к «этому своему», даст нагоняй, а «этот свой» перестанет отлынивать, расправит железные крылья, и…
– Я не знаю, где он.
Крылья на талариях свернулись в трубочки. Шляпа на голове посланца Олимпа начала медленно приподниматься: это становились дыбом волосы.
– Как? – довольно глупо спросил он. Даже не «что?!», а именно так, нелепо.
Тяжелый взгляд – уже не меч, а молот Гефеста. Думать-то ты умеешь, племянник? Или голова – шляпу носить?
Или, подобно остальным, полагаешь, что речь – о моем подданном, второстепенном божке. А не о сыне Эреба и Нюкты, рожденном в наказание этому миру?
– Ой-ёй, – проявил редкостное понимание Гермес. – Он что, давно тут не появлялся?
Мне бы знать, сколько Убийцы не было. С момента моего становления как Владыки он являлся редко – я списывал на обилие работы. После начал пропадать годами, но отзвуки его меча приносились с земли – стонущими тенями.
Теперь вот и меч вложен в ножны.
– Пошли кого-нибудь другого, – заикнулся Гермес.
– А ты знаешь, как прервать жизнь?
Душеводитель поскреб подбородок и задумался.
– Есть же Керы. Они тоже тени исторгают… вроде как.
– Только на поле боя и только когда там Танат.
Они в тот миг – будто отростки его клинка. Слышал из их перешептываний, что это редкостное удовольствие и ничто, будто бы, не сравнится, со вкусом горячей крови в момент, когда из тела исторгается душа…
– Неужели никто...
Никто, племянник. Как никто не может насылать сон, кроме Гипноса, и безумие – кроме Лиссы. Как не заменить возницу на колеснице Гелиоса (подумать страшно, что случится) или не отдать покрывало Нюкты в другие руки…