Аистов-цвет
Шрифт:
Если бы он был трезвым, такое сказать побоялся бы.
— Оно конечно, один раз на свете живешь!
Батюшка в ответ только довольно усмехнулся. Потом, взглянув сладенько на панночку, сказал:
— Вы видели мою дочь? Красавица. — Теперь все внимание гостей перешло на Маринцю. Она уже успела выйти из-за стола и сидела в стороне на маленькой табуретке. Давно уже хотела уйти, но матушка говорила, что сегодня надо быть с родителями.
Маринця никогда не думала, что паны пьют и могут быть пьяными. Кто угодно, но не пан-отец.
— Муся, иди-ка к папе на руки! Пусть гости посмотрят, какая у меня красивая дочка.
Пан-отец уже расставил руки и, покачиваясь на стуле, причмокивал Маринце, как малому дитяти:
— Ну, иди сюда, иди!..
— Ну что же ты? Стесняешься?.. Если папа зовет, надо идти. — Матушке не нравилось, что Маринця не проявляет дочерней нежности.
— Муся, Муся, стыдно не слушаться! Ну иди же! Ты посмотри, как тебя красиво одели, — говорила панна.
Маринця поднялась и подошла к батюшке, а гости опять взялись за вилки, ножи, за рюмки.
Батюшка схватил Маринцю, посадил к себе на колени и обнял. Чужая рука обвилась вокруг ее тела. Батюшка наклонился совсем близко к ее лицу, а из его рта, словно из гнилой ямы, дохнуло водкой, гнилыми зубами и табаком.
У Маринци от этого всего закружилась голова, стало тошно. Батюшка приложил рюмку к ее губам.
— Выпей!
— Пустите!
— Ну, что ты, глупенькая? Вот выпей, тогда пущу. Ну? — И он еще крепче обнял ее и повел рукой по ее грудям.
— Я не хочу! Мне уже матушка давала, и оно нехорошее, горькое. Я хочу на пол.
— Э, глупенькая, это матушка давала, а у меня сладкое. Пей! — Батюшка все распалялся.
Гости, оторвавшись от своих разговоров, настаивали:
— Ну, что же ты боишься?
— Если папа хочет, надо выпить!
— Ишь какая непослушная!
— Ты всегда так будешь слушаться?
Пролив вино на платье, батюшка прижал рюмку к Маринциным губам, и ей пришлось выпить.
— Вот и молодец! А ты, глупенькая… хе-хе!
— Я хочу на землю. Пустите.
— Ну, ну, я тебе покажу баловаться…
Отец Василий еще крепче обнял ее, а потом схватил руками голову и опьянело прижался слюнявыми губами к ее рту.
«Смок, смочище», — ударила мысль, и все завертелось перед ее глазами. Он раскрывал свою пасть.
— Смок! — вскрикнула и потеряла сознание на руках у батюшки.
— Странная девочка… Зачем вы ее взяли?.. Она что-то не в себе! — говорили гости.
Маринцю положили в постель. Никто не знал причины ее крика и обморока. Она лежала несколько дней, выкрикивая какие-то странные непонятные слова. Матушка позвала доктора, она теперь не рада была, что устроила себе лишние хлопоты.
Придя в себя, Маринця попросила Килину найти ее одежду, которую давала ей на сохранение. Переоделась и потихоньку от всех убежала из богатого дома, оставила своих новых
XIX. КИЕВ И ЧЕРНАЯ КАРЕТА
Вечер голубыми сумерками касается светло-зеленых лугов Черниговщины, и они темнеют. А Киевщина с чубом золотых гор красным блеском играет под вечерним солнцем.
Пароход сопит, пыхтит, и временами плеск воды из-под колес напоминает фырканье разнузданных коней. На пароходе несколько беженских семей. Ганка с детьми расположилась на полу возле машины. Она лежит больная, обложенная с обеих сторон детьми и узлами. Колеса стучат ритмично, стройно, и Ганке кажется, что они выдалбливают боль из ее головы.
Хоть машина сильная, ей не вытащить эту боль из тела. Время от времени Иванко прикладывает мокрый платок к голове матери. Юлька, убаюканная шумом машины, словно песней, все спит, а Петру и Гандзуне не одолеть этого шума своими голосами, и потому они молчат. Но в голове Иванка мысли набегают, как волны, что плещут за окном.
— Мамо, ох какие там колеса, а как крутится железо! Кто его такое сделал? Мамо!
Иванко в восторге. Иванко не может опомниться: так величественно движется железо, так легок ход этой огромной плавучей хаты, где столько людей, мешков и всякого груза.
— Люди, сынку. Люди!
«Люди?» Иванко не может представить себе силу человеческих рук. Он с интересом посматривает на свои маленькие руки и старается представить себе, мог бы он сделать такое?
— Мамо, а всякие люди могут такое сделать? Мамо, а такие, как я?..
Но мама уже закрыла глаза. Ей трудно двигать губами, обожженными лихорадкой. Петро и Гандзуня тоже болеют животами и бегают то и дело в отхожее место, а Иванко должен ходить за ними и присматривать, чтобы они через дырку не попадали в воду.
Но Иванко все же ухитрялся и для себя урвать минутку и успел обежать уже весь пароход. Он не может надивиться на его красоту и величие. На пароходе много разных людей. Среди них беженцы, они больше лежат на полу — какая-то хворь ходит среди них, но есть и много здешних.
Иванко уже давно привык к ним. Еще когда перешли границу, он увидел, что все они с двумя глазами, как и галичане. А теперь приходит к мысли, что, наверно, все люди одинаковые — на всем свете.
— Иванко, принеси мне воды!
Иванко бежит. Уже вечер, он будто сошел вглубь, на самое дно Днепра. Ночь заглядывает в окна парохода. На ее голове много серебристых точек.
И звезды кажутся Иванко щелочками в какой-то другой мир. Ночь. А если заглянуть в эти серебристые щелочки, то там, наверно, откроется красивый край, который можно увидеть только в мечтах.
— Пейте воду. Дайте я вам подниму голову, вода на грудь льется. — Иванко поддерживает мамину голову, и мама жадно пьет. Он хочет воспользоваться тем, что мама раскрыла глаза, и спрашивает: