Аистов-цвет
Шрифт:
— Мамо, тато говорили, что звезды это тоже земли. Правда? И там живут люди. Только все с хвостами и с красной кожей, да?
— Живут! — Мать по-прежнему лежит, закрыв глаза, и он остается в одиночестве со своими мыслями.
На лавке под окном есть немного свободного места. Он очень хотел бы стать там и смотреть в окно. Но не решается. Все еще не знает, что здесь можно, а что нельзя. Но ему очень хочется к окну. Петро и Гандзуня заснули, так что ему можно немножко и одному побыть. Наконец решается, влезает на лавку, заглядывает
— Ой, мамо!
Иванко видит: серебристые звезды смешались с золотыми. Вверху серебристые, а понизу золотые. Они разбросаны неровно, будто повырастали на горах.
— Мамо!
Иванко смеется. Все, что он видит, будит в нем радость. Это все то, о чем он когда-то мечтал, когда смотрел на огни Высокого замка.
— Мамо, что это?
— То Киев, глупенький, — отвечают, улыбаясь, пассажиры.
«Киев?..» В его представлении он был снежный: дома облиты льдом и стоят, как ледяные скалы из зимних сказок.
— Киев!.. — Он выговаривает это слово задумчиво и протяжно. Потом высовывает голову из окна еще дальше. Вода плещет и пахнет холодком вечера, мечтами и красными огнями Киева.
— Мамо, уже Киев! Мы будем жить в Киеве!
Иванко соскакивает с лавки, становится на колени около мамы и наклоняется радостно к ее лицу. Он уже забыл о всех треволнениях и несчастьях дороги и живет одной мечтой — поскорее увидеть Киев.
— Мамо, вставайте, уже Киев!
Он мечется, будит Петра, Гандзуню и Юльку. Дети заспанно хнычут. Он приказывает им поскорее увязывать вещи, боясь, что они не успеют слезть и пропустят Киев.
— Вам бы все спать да в отхожее ходить. Хлопот с вами в дороге. А если бы не я, то уже давно попадали бы в воду. Вставайте скорее!
Дети все еще хнычут и трут руками глаза. Иванко ворчит, вытаскивает из-под них тряпье. Дети переворачиваются и ревут. Их голоса неприятно резко разносятся по всему пароходу, и некоторые пассажиры уже недовольно посматривают. А Иванко гремит:
— Перестаньте реветь. Это можно было делать дома, а здесь нельзя. — И толкает Петра под ребра. Тот ревет еще сильнее. Мать еле поднимается, садится.
— Иванко, будь умником, маме трудно говорить. А как мама умрет, ты, как старший среди них, будешь и за тато и за маму. Не бей их!
— Уже Киев, и надо поскорее сходить. Вон видите, какие огни горят. Лучше, чем во Львове.
— Мы, сынку, поедем дальше, вашей маме плохо, она не может встать. А надо ведь узлы вынести и вас забрать.
— Я хочу в Киев! — Иванко вдруг взрывается громким плачем. Петро и Гандзуня уже насмешливо смотрят на него: «Плачет!» — Слезем в Киеве, я хочу в Киев!
Иванко ревет, и ничто, даже трескучая машина, не может перекричать его. Около них собираются люди. Они расспрашивают о причине плача такого мудрого мальчика, а когда узнают, в чем дело, решают помочь вынести вещи. Пароход еще не пристал, а Иванко уже стоит наготове с узлом на плечах, держа за руку Петра.
Перед
Целую ночь пролежала здесь, а теперь утро горячим солнцем обжигает ее лицо, которое она закрыла платочком. Время от времени около нее останавливаются люди. Посмотрят, поморщатся и спешат отойти, чтобы забыть поскорее грустную картину. Или хмуро, не останавливаясь, бросают детям копейки и сразу же отходят. Или же охают, плачут, стоят долго и смотрят печально на детей, а потом отходят, склонив головы. Некоторые из них поднимают платочек над лицом Ганки и смотрят: жива или умерла?
Дети, все четверо, сидят возле мамы, выставив руки, чтобы люди давали деньги. Все привыкли к своему новому положению, и эта новая забава кажется им очень интересной. Если кто из младших опускает руку, чтоб немного отдохнуть, Иванко прикрикивает:
— Тато вот, наверно, уже умерли, мама болеют, а я вам что буду давать есть? А жить как-то надо! — и дети опять подставляют руки и просят денег.
К ним подходит какой-то важный офицер и с ним под руку пышная пани. Иванко приказывает детям поскорее вытереть носы. Гандзуня трет запаской, а Петро проводит рукавом. Юльке Иванко вытирает сам.
Офицер смотрит на них и говорит своей пани:
— Беженцы. Жертвы зверства немцев. Я тебе, милочка, уже рассказывал об этом.
Дети вычистили носы и тянут руки.
— А почему вы не идете на беженский пункт? Здесь он недалеко, на Подоле, — советует офицер.
Ганка стаскивает платочек, открывает глаза.
— Я слышала, что там им очень хорошо. Лучше, чем дома, — говорит пани, морщась. — Фу! Какие они грязные!
Иванко видит, что паны разговаривают, а дать — ничего не дают. Говорит:
— Мы хотим пойти на беженский пункт, да мама идти не могут, потому как заболели, вот мы и сидим.
Но паны уже отходят и не слушают его. Иванко опускает руку, переводит грустный взгляд на Киев.
Вдали на склонах гор прилепились каменные дома, похожие издалека на гнезда ласточек. Там Киев должен быть красивым, Иванко еще верит в это. Но здесь, где между кучами мусора и камней сидят они, здесь Киев дышит на него горячей пылью, гнилью воды и грустным беспомощным взглядом больной мамы.
— Вы, мамо, может, подниметесь немножко и мы пойдем?
Мать хочет подняться и падает без сил на свою каменную постель.
— Может быть, я, сынку, как-нибудь и дошла бы. Только как нам быть с узлами?
— Я буду помогать, а Петро и Гандзуня тоже.
— Маленькие еще вы, сынку!
Солнце упрямо проходит свой утренний путь по небу, разбрасывая вокруг горячую солнечную пыль. От жары дети слабеют, делаются вялыми и начинают плакать. «Печет!»
— Иванко, возьми детей, бегите к воде. Немножко головы смочите и маме намочите платок.