Аистов-цвет
Шрифт:
И мы поехали туда, где были так нужны.
VII
Едем, едем на свою землю.
Дорога из Будапешта на Карпаты не легка. Едут люди в поезде, кто как смог примоститься: кто в тамбуре, а кто и на крыше. В точности так, как это было в России. И, наверно, везде так, где идут войны, где идет борьба. Но нам еще повезло. В этой тесноте вагонной мы заполучили место возле окна, где можем видеть мир и раздумывать над ним. И душа наша тихонько отходит от громких митингов и звона революционных песен, от шума будапештских улиц. А усталость последних дней не идет пешком, а везут ее теперь словно богатую пани. И так легко оттого, что она уже словно бы сама
Янош припал к окну, так и светится надеждой: скоро, скоро встретится он со своей любимой.
Я сижу, напрягся, жду тихой беседы с Ларионом про Улю. Как раз теперь бы наговориться. А Ларион…
Когда распростерлась за окнами поезда венгерская даль с ее видами, такими же, как на Украине, на него напала такая тоска, что, казалось, никакая сила не разомкнет его губ.
Понимал я, что делается в его душе. Потому что нет страшнее тоски, чем тоска по своему дому, по своей земле. А за окном все говорило ему об Украине. Но ее не было, а плыла вокруг венгерская земля с редко разбросанными по ней островами богатых хозяйств, обсаженных высокими тополями. И, должно быть, больше всего эти тополя и равнина переносили Ларион а в родные места. Очень, очень венгерская земля лицом похожа на украинскую, ту, что над Ворсклой, над Днепром. Потому, наверно, и грустил Ларион. Когда еще он вернется… Едет в неведомый ему край — в горы, кто знает, может, и жизнь ему там придется отдать.
А я, глядя на него, любуюсь его черными, будто нарочно загнутыми кверху, ресницами над синими глазами, в точности такими, какие были у Ули, и ровным, словно выточенным, носом, и белым, но уже чуть посмуглевшим от мартовского ветра лицом.
Разве не судьба в ответ на мою тоску по Уле поставила его на моей дороге, чтоб радовать меня этими чертами, разбудившими в сердце любовь?
За окном земля уже была совсем очищена от снега. Кое-где пробивалась первая зелень.
— Вот это мы, — показал я глазами Лариону на эти буйные всходы. — Мы — первые ростки мировой революции. А там, на твоей земле, они еще дружнее поднялись.
Говорю ему эти высокие олова и сам дивлюсь, что я уже так, как Уля, как Кароль, говорить научился.
Ларион оторвался от окна и, облив меня синевой своих глаз, на диво мне засмеялся.
— Так, Ларион, любила говорить Уля. И я тебе так, видя твою грусть, говорю. Есть, оказывается, в этих словах большая сила. Ты такой опечаленный, так засмотрелся вдаль, а вот — развеселился. Чувствую, куда ты тянулся думой, Ларион. На свою землю, к своей хате, к своей девушке. Ой, ой! А как мне он в мыслях виделся, мой родной край, когда был я у вас в неволе! Не раз такая тоска, такая грусть меня одолевала, что все вокруг хотелось с корнями вывернуть. Что наделали войны с жизнью человеческой, куда людей позакидали. Да выходит, что без них и там у вас, и здесь у нас никак дело не дошло бы до революции. И еще получается: не встретился бы я с Улей, с твоей сестрой. — И достаю из своего австрийского мундира памятную для меня карточку и показываю Лариону. — Узнаешь, кто на ней?
До этого я все так разговаривал с Ларионом, чтобы не выдать своего сердца. И Яноша просил пока еще не выдавать эту мою тайну. Тут у меня был и свой расчет: хотелось побольше узнать про Улю, раз уж мне так повезло — встретился с ее братом. Гожусь ли я ей в пару? Думает ли она обо мне так, как я о ней?
Но любовь, что засветилась в сердце, хочет жить верой, что она не без ответа. Да и был ведь у нас с Улей поцелуй в березовой рощице в Харькове. Не верю, не может Уля раздаривать их легко, без любви. А может быть, она просто хотела вернее склонить меня к тому делу, за которое сама борется?
Вот какие думы и догадки обступали меня, пока Ларион дивился, глядя на Улино лицо.
— У тебя была, Юрко, эта карточка, и ты так долго ее мне не показывал? — насмотревшись на сестру, покраснел Ларион. — А я думал, что ты такой открытый, как небо над
Я понимаю его боль: все-таки неладно получилось, что я постеснялся сразу ему карточку показать, и потому хочу перевести разговор на шутки.
— А я ее, Ларион, придерживал как раз до той минуты, когда тебя будет разъедать тоска по дому. Что ни говори, а я угадал. И развеселил тебя немного, парень, развеселил. Вот ты вспыхнул, как огонь, и от тоски своей хоть немного, а все-таки отступился. Спасибо говорить должен, а не сердиться. А мы, горцы, все немного скрытные. Сколько среди наших гор есть незаметных на первый взгляд ущелий, обрывов и стремнин, сколько тропинок. И неба много, а солнце не всегда увидишь. Только тогда все получишь, как взойдешь на зеленую половину. А наша природа отразилась и в нашей натуре. Но вся эта скрытность идет не от зла, а больше от стеснительности.
Да вижу, сколько ни шучу, как ни заговариваю Лариона, в глазах его стоит одно: смотрит на меня вопросительно, а за моими словами другое что-то видит. И это меня так пронимает, что куда и делось мое напускное веселье, и вырывается то, настоящее, что у меня болит.
— Не буду больше таиться от тебя, Ларион. Счастье не товар. Его не продашь и не купишь. Счастья добиваются. Но жизнь может нам его и подарить, поставить близко перед глазами на нашем пути. И на моей дороге поставила она твою сестрицу Улю. И выбила она в моем сердце искру — любовь. И еще больше оно заговорило, как стали мы с Улей рядом на фотографии. И она хочет, чтобы мы всегда были вместе, а это-то и не получается. Видишь, как нас разделили и горы и долы, а больше всего — враги. Встречусь ли когда-нибудь еще с нею? Быть ли нам в паре, если она такая ученая? Наверно, кто-нибудь получше, чем я, летит за нею всем сердцем.
— То, что за нею кто-то может «лететь», как ты говоришь, еще не значит, что она будет его, — перебивает меня Ларион.
Лицо его посветлело, уже вижу: сошла с него настороженность. И рассказывает он мне:
— Засматривался, засматривался там, в Ахтырке, один на нее. Кончил он коммерческое училище, родители наши хотели было принять его в зятья. То их манило, что он пошел по коммерческому делу, — значит, будет знать, как богатство наживается. Вон чем они еще жили. А Уля?.. Ты видел сам, Юрко, какую она выбрала себе дорогу. Ну, а кого милым назовет, то мне не угадать. Я за то, чтобы ты был своим в нашей семье. Парень ты чистосердечный, хоть и скрытный. Да настоящая любовь поверху не ходит. Она больше в глубине, как жемчуга или кораллы, что на дне моря. Я это знаю, и у меня ведь есть девушка.
После этого разговора мы с Ларионом, кажется, породнились на всю жизнь. А дороге не было конца.
От Будапешта до Мукачева в мирное время надо было ехать часов десять, а мы уже ехали больше, чем двое суток.
Но вот и оно уже выступает на рассвете перед нашими глазами, со своим старым замком на горе и живописным предместьем Паланкой у подножья. Но это еще не та земля, которую я сердцем хочу увидеть. И нет здесь тех гор, чтобы могли развеять грусть Лариона. И не знаю, где здесь искать горные родники, чтоб вместе нам из них воды на дружбу напиться. Но в Мукачеве нам надо выходить, хоть поезд пойдет дальше — на Берегово, Севлюш, Тячев, Солотвино и Рахов. Могли бы доехать с ним и до тех гор, которые мне так хочется показать Лариону. Там и наши песни, наши леса и полонины, наша вода и наши обычаи.
Хочется мне, чтобы все это полюбилось Лариону, как будто через него должно было оно запасть в сердце Уле.
«Эх, Юрко, Юрко, — говорю себе. — Никак не можешь отступить от дум о своей девушке». А поезд уже стал, уже Мукачев. Должны здесь сойти. Приказ есть приказ. Да еще если его отдала власть нашей революции.
Только лишь мы оторвались от поезда и зашагали от станции по длинной мукачевской улице, что вела к центру города, как Яноша Баклая окликнули:
— Янош, красный вояка, ты это или не ты?