Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
Как он исхудал! Он просто высох. Мышцы полностью отсутствуют, остался только скелет. Тонкая сухая коричневая кожа обтягивает его кости, кудри остригли, на щеках глубокие впадины, челюсти плотно сжаты, сведены параличом, а из носа свисает тонкий резиновый зонд.
Пришла моя племянница Майя. Она мне рассказала: "Кора, вчера в пять часов вечера прилетел из Канады всемирно известный нейрохирург Пенфильд. Ему 70 лет. Медики его считают главным авторитетом в нейрохирургии. Он очень беспокоится, что у Дау не наступили признаки сознания. Он вчера так заявил журналистам: "Я оставил своих больных в Канаде, которым я тоже нужен. Я сел в
Операция была уже назначена на 16 часов в Институте имени Бурденко, сразу после консилиума.
— Кора, Дау перевезут в Институт нейрохирургии.
Но меня сверлила одна мысль: не допустить операции мозга. Клетки мозга Дау не должна тронуть рука любопытного медика.
— Майя, я вчера после пяти часов была у Дау. Вчерашний мой визит закончился истерикой. А сегодня утром я убедилась: Дау в сознании. Майя, я очень волнуюсь. У меня очень большая слабость и дрожат ноги. Помоги мне: как только Пенфильд войдет в палату, помоги подойти к нему.
Вместе с профессором Пенфильдом в палату войти не удалось. За Пенфильдом устремились медики, физики, журналисты. Мне путь в палату Дау нахально преградил Лифшиц. Он встал в проеме двери, крепко вцепившись в дверной косяк руками. Но, к счастью, он маленького роста, его кто-то легко отстранил, предоставив мне возможность пройти, а Майя подвела меня к Пенфильду. Она владеет английским языком и представила меня Пенфильду.
Это было у изголовья Дау. Я сразу взяла в ладони голову Дауньки. Мой голос прозвучал удивительно громко. В многолюдной палате стояла мертвая тишина.
— Даунька, милый, ты очень, очень болен, ты говорить не можешь, но ты меня узнал. Если ты меня узнал, если ты меня слышишь, пожалуйста, закрой глаза, кивни головой.
Я впилась в ясные вопрошающие глаза Дау. Он все повторил, как я просила. Пенфильд меня быстро оттолкнул, он сам схватил голову Дау в ладони и, заявив: "По-английски он лучше поймет", заговорил с ним по-английски. Дау делал все, о чем просил Пенфильд.
Тот быстро вскинул руку вверх. Он восхищенно, даже торжественно, по-русски громко сказал:
— Внимание! Констатирую первые настоящие проблески сознания. Операция отменяется.
Потом повернулся ко мне, пожал руку. Но что это с ним стало? Передо мной стоял стройный юноша, глаза сияли синевой. "Синеву глаз он прихватил от океана, что ли, над которым пролетал?" промелькнуло неожиданно в моей голове. А она кружилась.
Пенфильд мне сказал:
— Теперь все будет хорошо, но запомните — выздоровление будет идти очень медленно. Лечение одно: терпение, терпение и еще много, много раз терпение. Что нужно больному? Воздух, питание и покой. Все придет со временем само. Понимаете, мозжечок — часть мозга. Там сосредоточены жизненные центры, там у Ландау есть гематома, но она рассосется. Рассасываться будет около трех-пяти лет. В мозжечке капиллярная кровеносная система так тонка, что кровяной шарик проходит в одиночку и медленно. Но все, все рассосется само, без последствий. Надо только вооружиться терпением.
Выздоровление через три-пять лет!
— Исаак Константинович, раз мозговая операция отменена, зачем же Дау перевозить в Институт нейрохирургии? Здесь так хорошо!
— Кора, машина запущена, остановить невозможно. Я не в силах приостановить то, что наметили к исполнению медики. Уже мотоциклисты и милиция прибыли. Они обеспечат зеленую улицу той машине, в которой будут везти Дау. Нет, нет, приостановить перевозку Дау в Институт имени Бурденко я не могу.
Академик Кикоин слишком послушный и бездушный исполнитель. Он не захотел мне помочь. Совершалась ошибка! Я это знала!
Институт нейрохирургии имени Бурденко — это медицинское учреждение, где лечат и наблюдают опухоли мозга. Реже доброкачественные, чаще злокачественные. В те годы это было единственное медицинское учреждение такого рода в нашей стране. Там знаменитые медики-нейрохирурги в свое время вынесли ошибочный приговор моему сыну. В судьбу сына я вмешаться смогла. Почему же я не могу лечить моего мужа там, где я считаю это необходимым?
Ведь в Институте нейрохирургии несчастные, обреченные больные выглядят ужасно. Опухоль в мозгу выдавливает глаза из орбит, а носовая грыжа увеличивает нос до фантастических размеров. И все это должен видеть выздоравливающий после травмы больной. Мне было это непонятно. Я была в отчаянии, когда поняла, что совершается ошибка, а я не в состоянии ее предотвратить. У академика Кикоина жизнь сложилась благополучно. Он не видел больных Института нейрохирургии! А командовал после расширенного международного консилиума именно он. Правительство поручило ему нести ответственность за данное мероприятие.
Итак, март 1962 года застал Дауньку в Институте нейрохирургии имени Бурденко. Палата на первом этаже. Узкая, длинная, темная. Небольшое единственное окно чем-то затемнено со стороны двора. Свет попадает только на потолок. Стены окрашены в темно-бурый цвет. Входная дверь против окна.
Дау лежит лицом к двери. Окна он не видит. Ярко выступает кровать-стол из нержавеющей стали: ее перевезли из больницы № 50. Это уникальное произведение физиков здесь выглядит как-то зловеще. Пока Дау скован параличом, он упасть не может. Но если вдруг его паралич отпустит ночью и никого поблизости не будет, он может упасть. А кости только что срослись.
Придя домой, я по телефону связалась с теми физиками, которые изобрели эту медицинскую «уникальность». Они сразу согласились пристроить для выздоравливающего Дау стальные сетки. Обещали срочно изготовить их и доставить в больницу. Пришлют также механиков, которые прикрепят рамы защитных сеток.
На следующее утро я помчалась в нейрохирургию. Надо договориться, чтобы в палату Дау пропустили механиков с защитными сетками. Вначале я решилась обратиться с этой просьбой к палатному врачу Федорову. Сергей Николаевич, окинув меня строгим взглядом, серьезно сказал: "Предохранительные сетки больному не понадобятся. Я не разрешаю".