Академик Ландау. Как мы жили
Шрифт:
И готовилась очень серьезно. Гарика я перевела вниз. Гарикину комнату оборудовала под физкультурный кабинет. Уже установили шведскую стенку, лестница, ведущая наверх, обогатилась добавочными отполированными перилами из розового бука, чтобы Дау смог сам подниматься и спускаться по лестнице.
В его кабинете — над постелью, у постели, у дверей прохода в ванную — появились поручни из нержавеющей стали. Я считала, что это поможет Дау самому, без посторонней помощи передвигаться по квартире. В ванной, которая помещается наверху рядом с кабинетом, я установила добавочный унитаз. Унитаз и умывальник в ванной были снабжены также хорошо
Все было рассчитано мною так, чтобы Даунька, придя домой, не очень чувствовал своей физической неполноценности. Библиотеку наверху, где находились телефон и телевизор, тоже снабдились стальными поручнями. Паркетные полы в коридорах наверху, на лестнице и в кухне устлала линолеумом: после того как в больнице через зазубрину в паркете он чуть не упал.
Все было уже готово, вот только никак не могла придумать, какие сделать приспособления в ванной, чтобы я одна, без помощи других могла вынимать его из ванны. Ванная — очень опасное место. Небольшое упущение грозит последствиями. А Дау любит принимать ванну ежедневно.
Совсем не просто я пришла к необходимому решению, как оборудовать квартиру к приходу Дау из больницы. Как-то в троллейбусе, собираясь выходить, я подошла к передней двери, но инвалид Отечественной войны стал входить в переднюю дверь. Я отступила, давая ему дорогу. Его туловище кончалось маленькой колясочкой, снабженной четырьмя колесиками.
Сильными руками, он, ловко вцепившись в стальные поручни дверей, легко и привычно вбросил свое тело без ног, без признаков бедер, в троллейбус. Силой рук сам посадил себя на сиденье, от напряженной работы вены на шее вздулись. Я забыла выйти. Я до неприличия впивалась взглядами в его движения. Когда опомнилась, все с укором смотрели на меня. Я поспешила выйти из троллейбуса. Но мысль бешено работала: надо Дау заставить двигаться по способу этого инвалида. Он не академик, возле него нет штата медсестер.
Придя в больницу, я стала придирчиво присматриваться к тому, как Дау обслуживают две медицинские сестры. Руки, ноги округлились, массажи, лечебная гимнастика, занятия у шведской стенки в физкультурном кабинете — все это укрепило и даже развило мускулатуру. А сестры ничего не дают ему делать самому. И все, я тоже в том числе, считали это нормальным. Конечно, вначале он был так беспомощен. Сейчас попробуй я сказать о сокращении сестер! И потом его действительно трудно вынимать из ванной. Поэтому я решила: в больничное обслуживание не вмешиваться, но дома сразу при помощи стальных поручней перевести его на самообслуживание. Это оказалось слишком сложно, но об этом позже.
Глава 50
"А что здесь было вчера вечером!" — с такими словами встретила меня медсестра, гуляя с Дау по коридору. Дау ухмыльнулся.
— Наверное, наш Зайка опять выгнал главного врача из палаты.
— Нет, Коруша, я в действительности выгнал Горобца. Она посмела мне клеветать на тебя.
Танечка добавила:
— Как он на нее кричал! Мы все перепугались, а Лев Давидович кричал на нее: "Вон отсюда, мерзавка. Не сметь мне оговаривать Кору". Кора Терентьевна, она с перепугу бежала до самой вешалки. Мы все сбежались к Льву Давидовичу, стали его спрашивать, кто у вас был. А Лев Давидович кричал: "Это Женькина любовница посмела оскорблять мою Кору".
— Даунька, ты становишься агрессивен.
— Коруша, эту Женькину любовницу я прекрасно знаю. У нее мозги куриные, это ее Женька подослал оговорить тебя. Ну вот она и получила то, что заработала. Почему они все влезают в твои дела?
— Даунька, если бы только в мои! Сейчас все мои дела сосредоточены на твоем выздоровлении. Вся Москва мне звонит, все возмущаются, что я тебя не беру домой выздоравливать.
— Коруша, при чем здесь ты? Я сам не хочу домой. Я сам хочу выздоравливать в больнице. Приди я домой в таком состоянии, я тебя быстро загоняю. Так мечтал сделать тебя счастливой.
— Даунька, ты только не говори всем, что, жалеючи меня, остаешься в больнице.
— Нет, Коруша, что ты! Ведь у меня очень болят живот и нога. Я все-таки надеюсь, что здесь, в больнице, они должны вылечить меня. Коруша, а вдруг я неизлечим? Почему все мне стали говорить, что мне пора домой? Это уже начинает меня пугать! Извечно гнусная картина, когда мерзкие люди влезают не в свои дела.
— Танечка, вы знаете, сегодня Гращенков собирает консилиум. Сейчас уже почти 10, а я не вижу никого из врачей.
— Кора Терентьвна, вам просили передать, что консилиум будет в 10 часов в кабинете главврача.
В кабинете главврача были местные врачи и Гращенков. Видно, ждали меня. Как только я вошла, Гращенков начал говорить, после Гращенкова говорил главврач Сергеев. Разговор был не медицинский и не о больном Ландау. Все старались в более или менее деликатной форме сказать мне, что я имею слишком большое влияние на мужа. Пользуясь своим влиянием, я его убедила не идти домой. Поэтому по своей воле он идти домой отказывается, но он, Гращенков, учел неудобное расположение нашей двухэтажной квартиры. Он, Гращенков, выхлопотал для семьи Ландау шикарную квартиру в новом доме на первом этаже.
— Имейте в виду, Конкордия Терентьевна, я вам категорически и официально заявляю, как ведущий врач Ландау: Лев Давидович никогда не сможет ходить сам, никогда он сам себя не сможет обслуживать в туалете. Медицинскими сестрами мы дома Ландау обеспечим, вам самой не придется ухаживать за больным, вам выгоднее взять Ландау домой. В противном случае его переведут на пенсию. Это если он останется в больнице. По нашим советским законам все сроки нетрудоспособности Ландау кончились. Если он сейчас выписывается домой — он теоретик: на работу он не ходил. Он работал дома. Он академик. Тогда до конца его дней его не переведут на пенсию, и вы будете получать полностью всю зарплату академика и за звание тоже.
Предоставили слово мне. Встать я не смогла. Сильно дрожали руки и ноги. Засунув руки глубоко в карманы, чтобы не увидели, как они у меня дрожат (но только не от страха потерять академическую зарплату), я начала говорить очень тихо и медленно, боясь выдать безумный протест против человеческой подлости, клокотавший во мне со страшной силой.
— Мне очень жаль, Николай Иванович, но я не могу не напомнить вам как медику — вы сами противоречите себе. Вы утверждали и утверждаете потерю ближней памяти у больного как следствие мозговой травмы. Вы установили и записали в истории болезни, что это навечно. Тогда как вы объясните, что больной Ландау, однако, хорошо запомнил мою просьбу не выписываться из больницы? Это он, однако, хорошо запомнил.