Акценты и нюансы
Шрифт:
Я буду ждать тебя всегда, пока живут цветы и травы,
пока атланты держат твердь, и в мире есть любовь и свет.
Я Атропос, рабыня старых ножниц
Я Атропос, рабыня старых ножниц,
одна из трёх, ослепших на заре
времён, которых никому уже не вспомнить,
поскольку все мертвы.
Дороги рек
с тех пор менялись многажды, но всё же
одну из рек вовек не изменить.
И
у мастера, вручающего нить.
Нам – петь и прясть, пока не станет тленом
последний из рождённых на земле.
А что потом?
Смиряюсь постепенно,
что тоже доведётся умереть.
Да, я неотвратима, но не вечна,
и Тот, Кто Выше, знает всякий срок.
Клото прядёт, ссутулив зябко плечи,
нить человечества дрожит у стылых ног,
а я пою – о будущем, в котором
едва ли будет лучше, чем сейчас,
и пальцы Лахесис бегут по нитке споро,
в узлы случайности завязывая вас.
Мы предназначены – поэтому ничтожны,
и жребий свой не в силах поменять.
Я Атропос, рабыня старых ножниц.
Одна из трёх.
Запомните меня.
Галатейское
Царь Тира, доля твоя горька и плачевна:
правишь её денно и нощно, не покладая рук,
а она, податлива, но всё ещё чуточку несовершенна,
исподволь изменяет личностный свой конструкт.
Ты так поглощён стремлением к идеалу,
что вряд ли уловишь взгляд её, обращённый внутрь.
Занят – меняешь оттенок губ с вишни на алый
и для пущего сияния кожи втираешь толчёный в пыль перламутр.
Ощущая взыскательность этих прикосновений,
она старается соответствовать, но думает о своём –
о том, что дорога к звёздам от века устлана шипами терний.
И пусть она – лишь слоновая кость, воплощённая тирским царём,
но путь её светел, душа спокойна в кувшине тела –
только бы не пролить себя, вынести полной, не расплескать.
И ей, стоящей на постаменте, но уже почти у предела,
до первого шага осталось так мало – понять.
Шлифуя линию её бедра, ты мысленно приближаешь себя к идеалу –
Того, кто лепил из глины, но по образцу и подобию Своему –
и самолично творишь себе тёмное время смут,
позабыв, что бессмертную душу не выпестуешь пустым ритуалом.
Так плыви же, Харон, плыви…
И уплыл бы давно,
проклят, приговорён!
Посмотрел, верно, кто-то сурочным глазом
в час недобрый, в несветлый сон.
Верно, Никта, рожая шестого сына,
не сдержала глухой укор –
вот и воет в три глотки дурная псина,
и течению вперекор
загребают вёсла, взрывая воды.
Но срастается ткань воды,
и плывёшь сквозь сумрак, давя зевоту,
тонкой плёнкой от пустоты
сохраняемый, словно дано сгодиться
для чего-нибудь там ещё…
… Вдруг прозришь – ладошка её, как птица,
согревает его плечо.
Это плата, смертный…
Да, только смертный открывается для любви.
Но всё гуще сумрак, и небо меркнет –
так плыви же, Харон, плыви…
Хоть мысью растекись по древу
Хоть мысью растекись по древу –
не генерируется мысль.
Воздав сполна взрывному гневу,
дыши спокойно и учись
не принимать,
не открываться,
не ждать,
не верить,
не любить.
Ищи с упорством рудознатца
тот грот, где вьёт тугую нить
от всех укрытая богиня
из не умеющих стареть,
чей взгляд исполнен тёмной стыни,
чьи руки угощали смерть
вином второго урожая
давно отпущенных времён.
Иди туда, себе чужая,
в её серебряный хитон
уткнись лицом – и встанет время,
и в долгой паузе поймёшь:
вы обе полнились не теми,
вы обе умножали ложь.
Пусть вьётся нить,
плетётся слово,
и пахнет горькое вино
щемящей терпкостью фруктовой –
здесь всё прошло и всё равно.
Есть только небо,
только море,
и остывающий песок,
впитавший тысячи историй,
и грот,
и руки Калипсо…
Прибережное
Он повторяет: "Не пей из Стикса", –
и погружает весло во мрак,
которым сам же давно проникся,
как олеином – седой скорняк.
Текут слова его, распадаясь
на капли ртути и скрытый смысл,
и добавляют тумана в завесь,
и тает, тает зелёный мыс
ничьей надежды.
Темнеет берег, такой далёкий,
такой чужой,
что и Харон-то в него не верит,
пока не ступит больной ногой