Акедия

Бунге Габриэль

Это искушение, скорее всего, встречалось довольно часто, во всяком случае, Евагрий говорит о нём неоднократно [210] . Что, впрочем, и понятно, ибо более всего мы уязвимы именно в наших чувствах, и унывающего будет терзать мысль, что

…иссякла любовь и нет никого, кто мог бы утешить его [211]

Понятно, почему именно те, кто живёт в целибате (монахи и священники), легче всего впадают в иллюзию, будто источник всех бед – их безбрачие, отсутствие душевных привязанностей. Но разве в подобной ситуации женатые не страдают от того же одиночества в своей супружеской жизни? Вероятно, в данном случае мы имеем всё-таки дело с общечеловеческим опытом. Многие, увы, поддаются этому заблуждению, тогда как подлинный характер

их «депрессии» остаётся для них закрыт. Они не осознали, что оказались вовлечены в странное единоборство с самими собой, их противниками выступают не социальные институты, и не обеты безбрачия, и не супруги, и не коллеги по работе, не кто бы то ни было, а просто их собственное уязвлённое эго, плод той самости, в которой Евагрий усматривает общий корень всех основных нечистых помыслов.

210

Antirrheticus VI, 13. 30. 48. 55.

211

Praktikos 12.

Испокон века существует испытанное средство, во всяком случае, на первое время, облегчить тяжесть уныния – что развлечения:

Против помысла, который нам внушает в момент уныния идти к братьям, чтобы они нас утешили… [212]

К Господу из-за помысла уныния, который сокрушает терпение и внушает немного передохнуть, пойти навестить после долгого времени свои дом, родных [213]

212

Antirrheticus VI, 24.

213

Antirrheticus VI, 39.

Сегодня целая индустрия развлечений направлена на то, чтобы облегчить нашим современникам бремя уныния, то есть отвлечь от сознания, что они подвержены этому недугу. Только никакой передышки, никакой пустоты. «Разделённые страдания наполовину утешены», и разве мы не испытали на себе благотворное воздействие путешествий? Однако зло этим не устранить; более того, оно лишь приводится в соответствие с требованиями дня. Мираж рассеялся – уныние вернулось ещё более неистовым и беспощадным.

Эта потребность в развлечении и в человеческом сочувствии, столь характерная для унывающего, порой становится просто неутолимой.

Против ума, который со всех сторон осаждает помысел уныния, гонит его прочь с этих мест, хватает за горло и тянет к новым местам, братьям или родственникам, или в мир, который его уже столько раз унизил и уничижил… [214]

Сколько бы ни длилось это состояние, оно, в конце концов, может принять формы неврастении, столь реалистично описанные в тексте, который мы приведём чуть ниже.

214

Antirrheticus VI, 57.

Как объясняется в «Антиррезисе», «жертва» уныния действует со знанием дела, но под гнётом этого состояния потребность искать прибежища у своих ближних буквально хватает за горло… Это убедительно показывает, что уныние поистине является

СТРАСТЬЮ

и поражённые им «страдают», и что оно искажает саму их природу.

Значит ли это, что вообще следует избегать общества людей? Разумеется, нет! Как нам известно из апофтегм и из творений Евагрия, отцы-пустынники с охотой и довольно часто ходили друг к другу в гости, особенно в поисках совета, разумеется, у более опытного старца. А уклонение от посещений иногда расценивалось как выражение гордыни:

Против помысла гордыни, который мешает мне посетить братьев, потому что они не превосходят меня в познании… [215]

Как показывает приведённый выше эпизод из жизни Палладия, в случае уныния посещение духовного отца считалось не только позволительным, но и обязательным, то есть рассматривалось как долг смирения и в конце концов благоразумия. Потому что собственную душу не всегда дано увидеть достаточно ясно. По этой причине Антоний Великий, оставленный на самого себя, нуждался в посещении ангела, который ему указал выход из бедственного положения.

215

Antirrheticus VIII, 33.

Тогда

как подлинный лик уныния чаще всего внушает отвращение и страх, другая его особенность состоит в том, что иногда оно предстаёт в обличии добродетели. Ну кому приятно проводить время в обществе унывающего?

Предавшийся унынию выставляет в предлог посещение больных, удовлетворяет же собственному своему намерению. Монах в унынии скор на служение и удовлетворение себе самому вменяет в заповедь [216] .

Душевная неустойчивость ведёт к неутомимой активности, внешне принимающей окраску христианской любви. Опасность такого самообмана состоит в том, что плотно заполненное расписание дня позволяет хоть как-то отвлечься от собственной внутренней опустошённости. Такая активность тем разрушительнее, что прикрывается самыми возвышенными чувствами, и от того становится неуязвимой. Чем дольше она длится, тем более разрушительными оказываются её последствия. Ибо рано или поздно наступает страшный момент пробуждения. И тогда либо в упадке духа бросают всё то, в чём до сих пор находили смысл жизни, либо ищут спасения во всевозможных развлечениях. Какой же дар различения духов необходимо иметь для того, чтобы отличить подлинное от ложного! Воистину бес – друг всякой крайности, и нам ещё представится случай убедиться в этом.

216

De Octo Spiritibus Muliliae 13. Цит. по кн.: Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. М., 2000. С. 129.

Однако имеется достаточно надёжный критерий, который позволяет отличить истинную любовь от ложной – это её плоды. Любовь делает человека доброжелательным и любезным; Евагрию она видится, прежде всего, в облике кротости, мягкости; активность, порождённая унынием, делает человека тяжёлым и нетерпимым.

В следующем фрагменте, который по справедливости получил широчайшую известность, Евагрий не без иронии изображает, к какому гротескному поведению может привести уныние:

Глаз преданного унынию непрестанно устремлён на двери, и мысль его мечтает о посетителях. Скрипнула дверь – и он вскакивает: послышался голос – и он выглядывает в окно, не отходит от него, пока не оцепенеет сидя.

Преданный унынию, читая, часто зевает и скоро склоняется ко сну, потирает лицо, вытягивает руки и, отворотив глаза от книги, пристально смотрит на стену, обратившись снова к книге, почитает немного, переворачивая листы, любопытствует видеть концы слов, считает страницы, делает выкладку о числе целых листов, осуждает почерк и украшения; а напоследок, согнув книгу, кладёт под голову и засыпает сном не очень глубоким, потому что уже голод возбуждает его душу и заставляет позаботиться о себе [217] .

217

De Octo Spiritibus Muliliae 13. Цит. по кн.: Творения преподобного отца нашего Нила Синайского. М., 2000. С. 129.

Другая карикатура того же рода, но на сей раз более приближенная к условиям жизни отшельников, даёт общую картину всех проявлений этого порока. Ранее мы уже приводили отдельные фрагменты, и вот этот пассаж целиком:

Бес уныния, который также называется «полуденным» [218] , есть самый тяжёлый из всех. Он приступает к монаху около четвёртого часа и осаждает его вплоть до восьмого часа [219] . Прежде всего этот бес заставляет монаха замечать, будто солнце движется очень медленно или совсем остаётся неподвижным, и день делается словно пятидесятичасовым. Затем бес уныния понуждает монаха постоянно смотреть в окна и выскакивать из кельи, чтобы взглянуть на солнце и узнать, сколько ещё осталось до девяти часов [220] , или для того, чтобы посмотреть, нет ли рядом кого-либо из братии. Ещё этот бес внушает монаху ненависть к избранному месту, роду жизни и ручному труду, a также мысль о том, что иссякла любовь и нет никого, кто мог бы утешить его. А если кто-нибудь в такие дни опечаливает монаха, то и это бес уныния присовокупляет для умножения ненависти.

218

Пс 90:6.

219

10 и 14 час.

220

15 час.