Аккорд
Шрифт:
"Не представляешь, какая ты на вкус!" – только и смог сказать я.
"Это ужасно! – покраснела она. – Это так стыдно и сладко…"
Так с тех пор и повелось. Мы с неистовым нетерпением ждали вечера, а добравшись до кровати, обнажались и давали волю рукам. Пропитавшись поцелуями, сливались в любовной неге – я сверху, она снизу – и танцевали, как в раю, щека к щеке. Замерев в горячих ласковых тисках, я просил: "Поговори со мной". В ответ она складывала из тесных потискиваний замысловатую фразу и говорила: "Это на моей азбуке означает: я тебя очень, очень, очень люблю!"
Оказалось, что ее тело подобно чуткому орг`aну. И если раньше, несмотря на все усилия органиста, инструмент
"Какое безобразие! И кто это только придумал, чтобы вы запускали в нас ваше щупальце и хозяйничали у нас внутри! Вообще-то я считала и считаю, что женщина должна испытывать к мужчине здоровую брезгливость, и когда она ее преодолевает и впускает в себя – это и есть любовь. Я это к чему… Помнишь, мы с тобой первый раз были на озере? Так вот когда я увидела тебя раздетым, то почувствовала, что тебя бы впустила… Помню, стало так стыдно, что я прикрылась очками. Испугалась, что ты прочтешь мои мысли…"
Я слушал ее и содрогался от того, что мы едва не разошлись. Так на земле содрогается чудом приземлившийся парашютист.
На третью ночь новой эры она оставила гореть ночник и, велев мне лежать смирно, пустилась в путешествие по горам и долам страны, единственной хозяйкой которой она теперь была. Мешая легкие поцелуи с бормотанием и оставляя после себя щекочущий след-узор, она добралась до моего живота и там замешкалась перед вытянувшимся ей навстречу восклицательным знаком. Я замер и приготовился пресечь ее любопытство, пожелай она его явить, но губы ее вдруг взмыли и перемахнули через мой пах, да так удачно, что приземлились недалеко от колена моей правой ноги. Именно приземлились, поскольку мое тело было для них в буквальном смысле terra incognita. Последовало восхитительное замешательство, после чего они, словно намагниченные, двинулись назад, но подобравшись к самым основам препинания, перепрыгнули вдруг на мускулистые перекаты моего левого бедра и пустились оттуда к икристым голеням. Воздав им нежное должное, Лина велела мне перевернуться на живот и, оглаживая, целуя и потираясь горячей бархатной щекой, проделала тот же путь теперь уже снизу вверх, уделив неожиданное внимание моим съежившимся ягодицам. Затем прижалась и высказалась так:
"Ты очень вкусный. И сильный. Мне нравится, что ты такой гладкий и подтянутый. Как леопард, которого я в детстве видела в зоопарке. И такой же опасный. Как ты лихо расправился с теми двумя уродами! Я даже испугаться не успела! Знаешь, ведь я в тот раз собиралась у Верки остаться, и вдруг так захотела домой, к тебе! Ох, как вовремя – ведь ты меня уже выгнать хотел! А я бы не ушла! Легла бы у порога, и ни с места! Господи, представить невозможно, что мы могли натворить! Спасибо тебе, мой милый, за твое терпение! Ты не представляешь, как я счастлива, что мы вместе и что у меня такой красивый, храбрый и верный муж! Раньше у меня был "муж – жена объелась груш", а теперь ты моя вторая половинка… И еще ты мой идеал, мой герой, мой кумир, мой бог, и я не знаю, кто еще… Вот… Мне не передать, что я чувствую… Еще немного и разревусь… – бормочет она и прячет от меня лицо, чтобы немного погодя продолжить: – А откуда у тебя шрамы на левой руке и на правой ноге? С детства? Бедненький мой! А я вот что, я их теперь
Я не торопился разнообразить позы, и первые дни мы соединялись плашмя, с той лишь разницей, что она оплетала меня руками и ногами, чего раньше не делала. Мы трудились в тесном самозабвении, и наши глаза не видели того что делали наши бедра. А между тем мне всегда хотелось это видеть. На четвертый день я усадил ее на себя и с жадным любопытством наблюдал, как она, закусив губу, насаживала свои хрупкие словно крылья бабочки бедра на мое языческое корневище, как с прикушенным усилием раздвигала им створки своего капкана. Ее медовый пушок не скрывал контуры створок, и хорошо был виден беловато-розовый распяленный ободок, который с тугим спазматическим усилием опоясывал мой багровый кол.
"Тебе не больно?" – с двухгодичным опозданием пожалел я ее.
"Вначале было больно, теперь уже нет, – беспечно отвечала она. – Долго не могла привыкнуть. Сначала даже спазмы были, потом научилась расслабляться…"
О, вы, юные жены, любившие нас!
Если раньше мне дозволялось лишь пользоваться ею, то теперь я открыто и неумеренно ею наслаждался. Ее тело, от одного вида которого захватывало дух, находилось отныне в моем полном распоряжении. Захлебываясь эстетическим восторгом, я был готов часами ласкать его и превозносить. Все его пяди – будь то сосок или мизинец стопы, имели одно и то же священное значение. Как в глубине всякого сущего скрыто нечто прозаическое, так под ее тонкой гладкой кожей угадывалась трогательно близкая анатомия. От этого тело ее было подобно благородному тонкостенному сосуду, прикосновение к которому отдавалось в моем сердце тихим, чистым звуком. Я целовал его истово, неуемно и с молитвенным умилением. Не Венера Урбинская, не распахнутое гостеприимство Данаи и не фронтальное томление обнаженных Луиса Фалеро, а стыдливо обращенная ко мне спинка с подогнутыми ногами – вот отправной пункт моих восхитительных путешествий! Просыпаясь утром, я подбирался к ее спящим бедрам, подсовывал им каменного гостя и ждал, когда в него упрутся ягодицами. Пристроившись к ним, я бережно нанизывал за бусиной бусину, баюкая их полусонную негу. И вот беглая зарисовка той поры: лежа на боку и прижавшись к атласной спине, я мягкими неспешными толчками добываю любовный огонь и жду, когда воспламенится нежный трут. Левая рука ее безвольно отставлена, а правая вцепилась в мою руку, которой я тереблю ее опушенный клитор. Перед моими глазами светлым месяцем круглится ее грудь с темно-розовыми крупинками вокруг набухшего соска. Ее слегка запрокинутая голова покоится на моей левой руке, ресницы сомкнуты, рот приоткрыт. Она вся сосредоточена на удовольствии, которым я ее потчую. Еще немного и она свернет ко мне голову и будет искать меня губами. Найдет, и я не скоро их верну, а когда верну, она шепнет: "Не уходи, останься…" Я останусь и, пережив похмельную паузу, воскресну и вторично доведу нас до бессильной испарины. "Нет, нет, останься и живи во мне!" – прилипнет она ко мне ненасытными ягодицами и пальчиками доберется до моего корня. Уткнувшись в ее волосы, я буду прислушиваться к электрической ворожбе ее ноготков, от которой мои чресла вдруг нальются новой силой, и я задвигаюсь – все крепче, все сильнее. "Юрочка… сладенький… да что же… это… такое…" – изогнувшись, будет задыхаться она. Обхватив ее трепещущее тело, я превращусь в тугой звенящий лук и стану вонзать в нее стрелу за стрелой, пока не порву тетиву и не разогнусь, пустой и бездумный. "Господи, Юрочка, сколько же в тебе этого добра… У меня вся попа мокрая и ноги слиплись…" – прильнув ко мне в слезном изнеможении, будет лепетать Лина…
Конец ознакомительного фрагмента.