Аккорд
Шрифт:
Когда пришло время прощаться, Лина одарила всех неживой улыбкой и пригласила заходить, а когда все разошлись – села на диван, откинулась и закрыла глаза. Стало видно, как побледнело и осунулось ее лицо, стало ясно, как она устала. Мы с матерью заставили ее лечь, а сами принялись устранять следы той разрухи, которой завершается всякий человеческий праздник. По мере того как возвращалась на свои привычные места мебель, росла гора чистой посуды, а проветриваемый воздух избавлялся от кабацкого духа, во мне разгоралось волнение. Это с моих плеч призывно трубил добровольно взваленный туда супружеский долг.
"Иди, иди, мы сами тут управимся…" – многозначительно взглянула на меня мать, и озноб предвкушения наполнил меня по самую макушку. Я вдруг представил, как ложусь
"Нет, нет, пусть Лина спит, она очень устала!" – поторопился я избавиться от удушливых фантазий, всем сердцем желая, чтобы родители поскорее ушли. Уловив феноменальным своим чутьем флюиды моего желания, мать оборвала хозяйственные хлопоты и сказала:
"Ну все. Основное мы убрали, остальное завтра. Пойдем, отец, спать. Небось, намаялся за день…"
Через десять минут они окончательно скрылись в своей комнате, и я, обессиленный волнением, отправился к себе.
6
В душноватой тишине комнаты еще витали живучие молекулы чужих дух`oв – следы коллективного уединения жен и подруг моих друзей. Я обнаружил Лину в кровати. Подернутая малиновой тенью ночника, она спала, слегка приоткрыв рот, выпростав из-под одеяла руки, обнажив перечеркнутые тонкими бретельками плечи и разметав на подушке густые вспененные локоны. Одежда ее была в беспорядке брошена на диван. Платье, туфли, чулки, лифчик, трусы – прощальные, сакральные, музейные доспехи новобрачной. Весь день их швы врезались в ее тело, натирали нежную кожу, отпечатывались причудливым рисунком, дышали ее испарениями, запоминали ее запахи, вбирали ее усталость и впитывали дрожь. Косясь на Лину, я тихо, по-воровски погладил чулки и мятый лифчик, взял трусы, с греховным стыдом поднес к лицу и растворился в пугливом аромате девственницы, что спала в моей постели. Всласть надышавшись, встал, разделся и осторожно улегся на кровать, в которой до Лины-малины побывали Ирена-сирена и Наталия-талия.
Находясь за пределами времени и пространства в некой готовой взорваться точке, где сердце бьется снаружи, где намерения чисты, а желания стерильны, где в обращении вместо слов сияющие кристаллы чувств и где царит кумир, прикосновения к которому караются ударами огненных хлыстов, я был готов провести самую целомудренную ночь в моей жизни! Да что там ночь: месяц, год, вечность, пока она не призовет меня сама! Уже много позже, страдая от ее неприязни, я понял, что добился бы от нее если не любви, то хотя бы мало-мальской признательности, когда бы перед этим сказал ей:
"О, моя несравненная, редкоземельная, богоизбранная жена! Ты так прекрасна, так совершенна, так невинна, а мои недостойные чувства к тебе так безнадежно возвышенны, что я счел бы оскорблением твоего целомудрия даже братский поцелуй! Позволь мне разделить с тобой ложе, но не как муж, а как цербер. Да не нарушат демоны похоти твой невинный сон, пока я рядом! Да не возбудит в тебе мое присутствие ничего, кроме покоя и снисходительной признательности! Приму любой твой приговор. Скажешь – живи, буду жить, скажешь – умри, умру. Буду жить, как верный пес и умру, как бездомная собака…"
"Ох… – расставаясь с дремой, очнулась Лина. – Как же я устала…"
"Спи, спи…" – заботливо погладил я ее по руке.
"Нет, так нельзя. Надо, чтобы все было по-настоящему, – пробормотала она и, помолчав, добавила: – Принеси какое-нибудь полотенце…"
Если в жизни женщины всего два эпохальных события – расставание с девственностью и рождение ребенка, то для первого из них Лина показалась мне, скажем так, недостаточно трепетной. И в то же время как выразительно и ненавязчиво она анонсировала свою невинность! Я сходил за полотенцем и вернулся, прикрывая им вспученные трусы. Лина покинула кровать и предстала передо мной в тесной, пропитанной малиновым светом сорочке. Затаившийся у меня в паху жар взметнулся до самых щек. Лина постелила полотенце, разгладила его и сказала взрослым, будничным голосом:
"Только будь аккуратен. Не заставляй меня начинать мою семейную
Выключив свет, я улегся рядом и, неудобно облокотившись, с гулким сердцем припал к ее губам. Я втягивал их вместе с тонким, резвым вкусом шампанского, предлагая остаться жить у меня во рту, но они вежливо отказались. Тогда я истово и бережно принялся целовать теплое лицо: обследовал каждый дюйм его нежной, увлажненной усталостью кожи, подобрался к волосам и подобно овчарке, напавшей на след, погрузился в их дебри, теряясь и глупея от недоступного мне еще вчера запаха. Услаждая нюх, спустился к плечам, а оттуда перебрался к груди. Мешала сорочка, и я принялся освобождать заветное тело из шелкового плена. Скомканный подол подобрался к ягодицам, и они, нехотя оторвавшись, пропустили его дальше. Затем с той же неохотой выгнулась спина, вытянулись вверх безучастные руки, после чего Лина вновь легла и отвернула лицо. Все было сделано без единого звука и с явным безразличием к тому, что ее ожидало.
И тут я не выдержал: мое многомесячное второсортное положение возмутилось, и барабанная шкура моего терпения лопнула. Моя хрупкая нежность словно хрустальная роза на тонком стебле вдруг надломилась, упала на цементный пол разочарования, рассыпалась на мелкие осколки, и по ним в тяжелых сапогах затопали злость и обида. Захватив в плен безжизненные бедра, я зажал их между колен и навис над моей пленницей. Мои ладони зашелестели в темноте, бесцеремонно оглаживая плечи, руки, грудь и живот моей жертвы. Никак не отзываясь на мой антилюбовный массаж, Лина молчала. Я грубо завладел ее грудью. Мне хотелось измять ее и заставить стонать от боли ее бездушную хозяйку. Видно, я и в самом деле перестарался, потому что она молча вцепилась в мои запястья. Тогда я улегся рядом и накрыл ее лобок. Все мои женщины к этому времени уже крепко обнимали меня, телом и душой поощряя к дальнейшим изысканиям. Но не Лина: ежась и подрагивая, она держалась с вызывающим безразличием. Чувствуя себя бесконечно обманутым, я растолкал ее ноги, нащупал вход, примерился и одним махом вышиб дверь в священные покои. Лина резко дернулась, сдавлено ахнула и попыталась меня оттолкнуть. В ответ я навалился на нее и напал на непорочные бедра. Желая добраться до девственных глубин, я короткими злыми толчками кромсал, раздирал на клочки, втаптывал в грязь вожделенные прелести, и перед моими глазами в отчетливом полумраке страдало оскорбленное стыдом и болью лицо жены. Я выталкивал из непуганого тела болезненные стоны, и меня не останавливало даже то обстоятельство, что посеяв боль и страх, я рисковал отбить у нее всякую охоту к дальнейшим упражнениям. При всей своей неопытности она не могла не понимать, что происходит что-то грустное и неправильное. Когда же в ее громком постанывании возникла отчетливая жалобная нотка, мне стало не по себе. Как ни был я одержим, но разум взял верх. Я покинул неласковые тиски и, пережив грустное превращение цветных грез в мутные выделения, выплеснул себя ей на бедра. После чего опрокинулся на спину и затих от недоброго предчувствия.
Некоторое время мы лежали в тишине.
"Включи свет, пожалуйста" – вдруг сказала Лина.
Не скрывая наготы, я встал, включил ночник и сразу же обнаружил на моем сморщенном орудии пытки следы крови. Лина села, торопливо распахнула ноги, глянула вниз и тихо ахнула: на белом вафельном полотенце – свежая рана. Она мазнула пальцами по промежности – пальцы окрасились кровью. Она перевела взгляд на меня и скорбно усмехнулась:
"Обязательно было так стараться?"
"Извини" – угрюмо отозвался я.
Мы по очереди посетили ванную и улеглись, не касаясь друг друга. Среди ночи я проснулся оттого, что рядом всхлипывала Лина.
"Что случилось? – пробормотал я, всплывая со дна забытья. Она не отозвалась. Прислушавшись к укоризненному шмыганью, я сказал: – Ну, не плачь, слышишь, не плачь…"
В ответ скорбное всхлипывание.
"Если я тебя обидел, прости…" – смягчил я тон.
Лина порывисто отвернулась и тоненько, протяжно заплакала. Мое угрюмое сердце вдруг затопила волна кипящей жалости.