Аккорд
Шрифт:
У меня был звериный нюх, у нее ангельская аура – чистая, свежая и холодная. Мой вомер безошибочно фиксировал ее желание. Или нежелание. Бывали дни, когда меня влекло к ней прямо-таки невыносимо. В такие дни к ее привычному букету примешивался робкий запах цветущей рябины. Залегая в ее артезианских глубинах, этот гипнотический, поводково-ошейниковый запах ненавязчивыми, молекулярными дозами приковывал к себе и водил меня за нос. Так ловкий интриган тихим словом руководит интригой из своей норы. Сама она его, судя по всему, не чувствовала. Я быстро подметил, что именно в эти дни она благоволила мне – не отказывалась от моего внимания, терпела мои нежности, забравшись под одеяло, не отворачивалась, а напротив, подбиралась ко мне на расстояние согнутой руки и упрашивать себя не заставляла. Во время соития могла одарить беглым, холодным поцелуем и даже позволяла себе придушенные стоны. Вооружая меня бдительным презервативом, она при этом строго-настрого запрещала оставаться в ней до конца. И смех, и грех! Однако вот вам постыдное свидетельство моего позора, который, надеюсь, не возбудит в вас брезгливости. Вообразите: сделав дело,
В дальнейшем я нашел место рябинового запаха в ее лунном календаре: это был запах ее плодородия. Когда я однажды в начале июня принес и поставил в воду несколько веточек цветущей рябины, она вошла в комнату и подозрительно спросила: "Чем это у нас так пахнет?", и когда я объяснил, воскликнула: "Фу, какая гадость! Выбрось это немедленно!"
Вообще говоря, она отдавалась мне по какому-то только ей известному расписанию, и отговорки "только не сегодня", "у меня красные дни", "надо подождать", "у меня овуляция", "у меня цистит", у меня то, у меня сё ввергали меня поначалу в почтительное смущение. До тех пор, пока я не решил разобраться в их тазобедренной природе. Добравшись на работе до Большой Советской Энциклопедии и начав с овуляции, я узнал, что речь идет о выходе яйца из яичника в полость тела, и что "у самок большинства позвоночных, а также у женщин она случается периодически". Мало что из этого почерпнув, я почесал в затылке и обратился к не менее одиозному менструальному циклу. Окружив книгу руками и нависнув над ней, чтобы защитить мой стыдливый интерес от случайных глаз, я узнал, что внутри лоно Лины подобно часам и далеко не так привлекательно, как снаружи. Горячо посочувствовав ее женской доле, я вместе с тем с удовлетворением обнаружил, что при тех предосторожностях, к которым она меня неутомимо принуждала, все остальные дни, кроме менструальных (продолжаются в зависимости от особенностей организма женщины от 3 до 6-7 суток и половые сношения во время которых исключаются) – МОИ! Рассчитав ее цикл, я с тех пор точно знал, когда мною манкируют. Не обнаруживая своей осведомленности, я отныне либо принимал ее отговорку, либо поступал по-своему. "Сегодня нельзя!" – верещала она. "Можно" – отвечал я. "А я не хочу!" – отбивалась она. "А я хочу" – постановлял я и овладевал ею с мягкой, но убедительной силой. Как видите, именно с ней, собственной женой, я впервые познал темное обаяние насилия и тот выплеск безрассудной животной энергии, что живет в бездне бессознательного и питает уязвленные чувства. Неудивительно, что несколько дней после этого она взирала на меня с тяжким, враждебным укором.
Просыпаясь раньше нее, я с пугливой монблановой нежностью вглядывался в ее лишенное привычного недовольства, чуть подавшееся навстречу сонным грезам лицо: напряженно внимающий им рот, плотный веер сомкнутых ресниц, легкие, чуткие к сонной драматургии веки, витринный алебастровый лоб, гордый наместник-нос, гладкие, как яблоки щеки, персиковая свежесть скул и замыкающий тонкий овал лица подбородок. Откинутые волосы открывали хрупкое ушко и лилейный стебель шеи, и ранний утренний свет оседал на них живым шелковым блеском. Пугающая, гибельная красота, вопрошающая: "А кто сказал, что со мной будет легко?". Я готов был наслаждаться каждой ее клеточкой, каждым ее движением, а трепет ее ресниц и вовсе ввергал меня в молитвенное исступление. Если мне утром удавалось ею овладеть, то сползая с нее, я вместо блаженного покоя испытывал страх, что был с ней в последний раз. Мне казалось, что вернувшись вечером домой, я не найду ни ее саму, ни ее вещей, а ближе к ночи она позвонит и сообщит, что ушла к другому и чтобы я не вздумал ее искать. Так и жил, одолеваемый приступами панического ужаса.
Как ни лез я из шкуры вон, но ее среднеарифметическое отношение ко мне никак не желало покидать границ несносного равнодушия. Глядя на заласканных домашних псов, я завидовал им. Тошное, стойкое подозрение, что она себя для кого-то бережет, стало хроническим и, испытывая его, я впадал в тихое, безнадежное отчаяние. Без сомнения, терзания мои подогревались моим предыдущим опытом, где ко мне относились совсем по-другому. Удивительно ли, что страдая от ее неприязни, я все чаще вспоминал Ирен и Софи.
В конце концов, она втянула меня в свою игру: на сдержанность я отвечал сдержанностью, на молчание – молчанием, на раздражение – готовым лопнуть терпением. И все же видеть ее смягченный физиологическим или эстетическим порывом взгляд я почитал за счастье. К этому времени она заключила с родителями худой мир, но жили мы по-прежнему у меня.
9
Самое время спросить, почему я терпел и на что рассчитывал. Ну, рассчитываем мы всегда на лучшее, а что касается терпения, то оно, сдается мне, есть скороспелый плод моей ранней половой зрелости. Любовь, знаете ли, любовью, а семья – дело государственное. И когда государство спрашивает, согласны ли вы отныне и навек быть вместе и в горе, и радости, оно, бессмертное, имеет в виду не только вас, но и себя. Иначе говоря, оно заключает тройственный союз и как бы предупреждает (надо бы делать это повнятнее для тех, кто принимает за любовь эмоцию длиной в медовый месяц), что брак – это в первую очередь конвенция и только потом любовь. Согласитесь: как образцовый гражданин
Хорошо помню: за два дня до второй годовщины нашей свадьбы я, как это у нас повелось, ждал Лину в двенадцатом часу ночи у подъезда, поеживаясь от мороза и не особо рассчитывая, что дождусь ее. Чтобы скрасить ожидание, я двинулся вдоль дома, и дальше, дальше, пока не уперся в перекресток, который ей было не миновать. Окруженный инистым безмолвием, я пританцовывал под озябшим фонарем, поглядывая на теплые, живые окна, за которыми уже нашли приют все, кроме сказочной красавицы и ее горемыки-мужа. Подошел автобус. Из него, как ни странно, вышла Лина и еще два молодца. Автобус покатил дальше, а они остались стоять, продолжая нервный, начатый ранее диалог. Один из парней взял Лину за руку, но она вырвала ее и шарахнулась в сторону. На ее пути встал другой, и я услышал, как Лина вскрикнула: "Не трогайте меня!". Чувствуя, что слепну от бешенства, я в несколько прыжков преодолел разделяющее нас расстояние и всей своей помноженной на скорость массой обрушился на того, что крупнее. Здоровяк отлетел на дорогу и остался там лежать. Я быстро обернулся и, отбив летевший мне в лицо кулак, въехал второму мерзавцу под дых, вложив в удар всю мою злую, скопившуюся за два года обиду. Лина застыла со вскинутыми к лицу руками и округлившимися глазами. Убедившись, что наглецы в нокауте, я повернулся к ней и угрюмо бросил: "Пошли", после чего развернулся и, не заботясь о том, следует ли она за мной, устремился к дому. Она семенила в нескольких метрах позади меня, а когда пришли, обронила:
"Что-что, а драться ты умеешь…"
"В следующий раз будешь отбиваться сама" – сухо посулил я.
Спал я и вовсе на диване, дав себе слово не говорить с ней, пока она не заговорит сама. Наутро она, приняв виноватый вид, сказала: "Спасибо за вчерашнее". Ничего не ответив, я ушел на работу. За ужином она подсела ко мне и попросила рассказать, что и как у меня на работе. Едва не подавившись от изумления, я скупыми штрихами принялся набрасывать мой автопортрет в чопорном интерьере госслужбы, ожидая, что запас ее внезапного интереса вот-вот иссякнет, и она, променяв меня на телефон, уйдет. Но нет: благосклонно мне внимая, моя снежная королева обнаружила все признаки таяния, курьезным образом совпавшего с теплыми ветрами российской истории.
На следующий день после годовщины свадьбы, отмеченной цветами и вполне сносным семейным ужином, она пришла из ванной, потушила ночник, скользнула под одеяло и, выпростав лунные руки, сказала:
"Я хочу ребенка"
Я на несколько секунд потерял дар речи, а обретя его, дурашливо поинтересовался:
"Что, прямо сейчас?"
"Да, прямо сейчас" – подтвердила она, словно пришла на прием к осеменителю.
Хотел ли я ребенка? Безусловно и категорически! Месяц назад, когда мы были в гостях у Гоши, и она принялась возиться с его младшим сыном, я заметил как потеплело ее лицо. По пути домой я мечтательным тоном завел разговор об аистах и капусте, однако она прервала меня: ну сколько можно об одном и том же! Оказавшись таким же неожиданным, как и долгожданным, ее желание меня с одной стороны ошарашило, с другой – обрадовало, ибо кроме главной радости сулило еще и побочную: это означало, что отныне я буду избавлен от унизительного самоудовлетворения, каким заканчивались все мои экстазы. Непонятливым следует напомнить, что в те коллективные времена стерильность жены во многом зависела не от медицины, а от сознательности мужа. Но легко ли оставаться сознательным, находясь в бессознательном состоянии? Противозачаточные таблетки она принимать отказывалась, презервативы не жаловала, а потому каждый мой каучуковый, лишенный судорожной торопливости акт был для меня заметным событием. А тут живое по живому да еще и до конца! Только вот почему после двух лет стерильности она ни с того, ни с сего замахнулась на ребенка? Что заставило ее просить о том, о чем она совсем недавно и слышать не хотела? В голове вдруг всплыла история, которую с полгода назад рассказал мне один знакомый. В общих чертах, определенная нескладность которых бросалась в глаза всякому въедливому уму, это выглядело так: сорокалетняя жена его дальнего родственника (бездетная пара) спуталась с молодым парнем, залетела и, желая сохранить ребенка, предложила мужу попытать детского счастья в очередной раз. Муж отнесся к предложению без особого энтузиазма, но просьбу жены уважил. Каково же было его удивление, когда в положенное время жена объявила, что она в положении! Истина, в конце концов, выплыла наружу, но каков прецедент, а? Допускал ли я, что Лина способна на подобное? Вынужден покраснеть и признаться: да, допускал. А что я, собственно говоря, о ней знал? Что она уезжает утром в Москву, а вечером возвращается? Ну и что она там делает, с кем встречается, где бывает днем? Охваченный дурным предчувствием, я связал желание жены с тайной беременностью, и сердце мое оборвалось.
"Ну так что?" – озадаченная моим бездействием, с обидчивым недоумением спросила Лина.
"Странно. Совсем недавно ты и слышать об этом не хотела… Что случилось?" – выдавил я.
"Ничего! Просто я люблю тебя и хочу от тебя ребенка! Что тут странного?" – заметно нервничая, ответила она.
От возмущения я чуть не выругался.
"Послушай, моя милая, не говори ерунды! Ты меня никогда не любила, и мы оба это прекрасно знаем!"
"Да, сначала не любила, а потом полюбила. Что, разве так не бывает?" – на удивление мирно отвечала Лина.
Не в силах далее терпеть ее бред, я холодно и внушительно сообщил:
"Мне тут недавно один случай рассказали…" – после чего поведал ей историю.
Лина выслушала и недоверчиво спросила:
"Ты это серьезно?"
"Серьезней некуда"
"И тебе не стыдно такое обо мне думать?"
"А что я, по-твоему, должен думать о жене, которая ночует неизвестно где? Правильно – что у нее есть любовник! Ну, признавайся, что случилось – он не успел убежать или резинка лопнула?"
"У меня нет любовника!" – прозвенело из темноты.