Аккорд
Шрифт:
"Это они на него напали, а он их победил!" – кричала в ответ Лина.
"Я запрещаю ему появляться у нас!" – кричала мать.
"А я все равно буду с ним встречаться!" – строптиво огрызалась Лина.
Я перестал заходить к ней в дом, и мы, встречаясь в условленном месте, шли на озеро, либо, если не позволяла погода, гуляли в окрестностях. На крик матери, почему она продолжает со мной встречаться, Лина резонно отвечала:
"В доме у нас он не появляется, а запретить ему приезжать в Немчиновку я не могу"
И вот что странно: несмотря на ее громогласное заявление и мои близкие отношения с ее запястьем, наше тактильное знакомство так и не продолжилось, если не считать того, что она научилась подставлять щеку. Когда осенью после нашего первого поцелуя я спросил, почему она не хотела целоваться
"Но ведь ты же не просил!"
Что значит, не просил?! Выходит, мои глаза разучились умолять? Впрочем, что ждать от той, что целуя одного, думает о другом…
Семнадцатого июля я внушительным букетом белых роз поздравил ее с днем рождения, а в начале августа она уехала с родителями на юг и обрекла меня на покорное ожидание, вынести которое я мог, только впав в трехнедельное летаргическое безволие. Своим круглосуточным бдением мука эта была полной противоположностью тому живому и бодрому позвякиванию нервов, которое до этого скрашивало мои вечера и подогревало утреннее предвкушение встречи. В таком угнетенном состоянии я пребывал до того самого дня, когда за неделю до сентября в моей квартире раздался звонок и веселый, смуглый голос сообщил:
"Привет! Я приехала!"
Мы тут же встретились, и я по достоинству оценил густой шоколадный оттенок, который южное солнце добавило в ее золотистый московский загар. Судя по беглому очерку, главное ее занятие в санатории, утомительное и несносное, состояло в том, чтобы отклонять назойливые знаки внимания отдыхавших там мужчин.
Через неделю я принялся за диплом, а у нее начался четвертый курс.
5
Последующие два месяца ясности в наши отношения не внесли. Я по-прежнему находился на положении говорящего друга, которому позволялось сопровождать ее величество в ее передвижениях по Москве. Обязанности мои были столь рутинны и бесхитростны, а благодарность за них такой скудной и формальной, что мое место могло быть в любой момент отнято у меня и передано другому. Не имея продолжения, наши летние достижения сконфузились и померкли. Особенность же пытки состояла в том, что почуяв тухлый запашок моего уныния, Лина спешила рассеять его дежурным благоволением: дотрагивалась до моей руки, заглядывала в глаза и ободряюще улыбалась. Конечно же, я предпринимал попытки заявить о себе, конечно же. Например, брал в тишине уклончивую руку, которую у меня тут же отнимали. Или смотрел, не мигая, в ясные серые глаза и замирал в красноречивом молчании – но глаза от меня отводили, а молчание нарушали. Что это – испытание бессердечной дружбой или неизвестный мне метод дрессировки?
К концу октября мои ожидания дошли до той степени недоумения, при которой счастливый финал видится близким родственником подвоха. Вконец смущенный непривычным мне обращением я решил объясниться, и когда мы однажды в сырой октябрьской темноте остановились после прогулки возле ее подъезда, мягко и по возможности убедительно сказал:
"Лина, ты уже, наверное, поняла, что я тебя люблю. Конечно, я не могу требовать от тебя того же, и все же ясность не помешает. Если ты сейчас говоришь, что мы только друзья, я все правильно пойму и удалюсь: не в моих правилах быть одним из многих. Но если скажешь, что я для тебя больше, чем друг, ты сделаешь меня самым счастливым человеком на свете. В общем, выбирай"
Вы думаете, она бросилась мне на шею? Как бы ни так! Эта нахалка даже бровью не повела, а спокойно глядя мне в глаза, сказала:
"Предположим, ты мне небезразличен, и что дальше?"
"Тогда… выходи за меня замуж!"
"Хорошо. Только нужно подождать" – тут же деловито согласилась моя будущая жена. Одна половина ее лица была погружена в тень, на другой застыл неживой отсвет фонаря. Я чуть помедлил и двинулся к ее губам за обручением. Они оказались такими же холодными и твердыми, как наши будущие обручальные кольца.
Через несколько дней она изъявила желание познакомиться с моими родителями. Мы поехали в Подольск, и на всем пути она озиралась, словно недоверчивая кошка. Я комментировал подробности маршрута, стараясь не сбиться с роли снисходительного экскурсовода, открывающего избалованной
Потом был праздничный обед, во время которого ею овладело неожиданное и приятное возбуждение. Как будто она вдруг избавилась от беспокойного, неутихающего сомнения. Потом они с матерью о чем-то долго говорили на кухне, а мы с отцом обсуждали кремлевскую чехарду. Едва мы с ней покинули квартиру, как она сказала:
"Ты не представляешь, как тебе повезло с матерью…"
Почему же не представляю: все мои бывшие подружки были того же мнения.
Второго ноября она спросила:
"Твое предложение в силе?"
Я подтвердил.
"Тогда идем подавать заявление"
На следующий день мы поехали в Подольск и подали заявление. Услышав, что нас записывают на шестое февраля, Лина подумала и спросила:
"А можно на неделю позже?"
Нас записали на четырнадцатое. Когда мы вышли из ЗАГСа, она сказала:
"Можно, чтобы свадьба была у тебя?"
"Само собой!" – отвечал я.
"Ты, конечно, понимаешь, что моих на свадьбе не будет"
Я пожал плечами.
"И еще: не хочу свадебное платье, буду в простом. Что-нибудь бежевое. Не возражаешь?"
"Мне все равно, в чем ты будешь"
"И жить будем у тебя. Не против?"
Еще бы мне быть против!
Собственно говоря, каким-то новым теплом наши дальнейшие отношения согреты не были. Лина продолжала обращаться со мной, как с сопровождающим лицом, добавив в наше скудное любовное меню беглый, холодный поцелуй. О том, чтобы заключить ее в тесные объятия и усладить ее слух нежным бормотанием я и помыслить не мог. Более того: я стал замечать в ней беспричинное раздражение – словно она раскаивалась в своем согласии, но и назад его брать не торопилась. Довольно скоро мой осторожный энтузиазм сменился стойким, пугливым недоумением. Про себя я решил, что она из породы бесстрастных красавиц, с которыми я до нее дела не имел. Другими словами, незнание истинных причин заменил подходящим объяснением, то есть, прибег к распространенному в быту и науке методу подмены истинного удобным.
Три месяца, словно три килограмма тротила под мое ожидание. Каждый день я ждал, что мне скажут: "Извини, я передумала". Боясь сболтнуть лишнее, я жил в долг и не верил в реальность происходящего, пока не расписался в книге регистраций и не поймал себя на мысли, что покорно следую чье-то насмешливой воле, которую так и хочется назвать недоброй. Я брал в жены бесчувственную, бледную, через силу улыбавшуюся красавицу, упакованную в холодные бежевые тона и увенчанную взбитыми, лакированными локонами. Неужели мне предстоит сегодня лечь с ней в постель?!
С ее стороны на регистрации присутствовали две сокурсницы. Свидетелями были Верка и Гоша, который, закатив глаза, шепнул мне: "Ну, старик, ничего не скажешь – хороша!". День получился утомительный и нервный. Лина исполняла свою роль с каким-то обреченным послушанием: где надо – улыбалась, что надо – говорила, чего не надо – не делала, с теми, кто приглашал – танцевала, со всеми была ровна и никого не сторонилась. При криках "Горько!" вставала, подставляла вялые губы, закрывала глаза и, едва выдержав до шести, отстранялась, будто ей и в самом деле было горько, а после сидела с приставшей к лицу неподвижной улыбкой, сияя неживой фарфоровой красотой. (Ох, уж эта фарфоровая красота! Кто и как только не склонял твой чистый отсвет и тонкий отзвук! Вот и я туда же. Может, потому что тело Лины изготовлено из божественной глины?). Я перехватывал устремленные на нее откровенные, дезавуированные пьяной завистью взгляды друзей, которые раздевали ее и совершали с ней развратные действия – или мне это мерещилось? Я наблюдал за разъехавшимся, словно ветхая ткань весельем, и мне было стыдно перед свежеиспеченной женой за трактирную, унизительную для ее возвышенной красоты атмосферу. Я уже слышал, как она, оставшись наедине со мной, с усмешкой роняет: "Ну и друзья у тебя…". И с этим мнением обо мне, как о части сермяжного мира она ляжет в постель. Что будет дальше, я даже думать не хотел: мне казалось, как только я до нее дотронусь, мой сон рассеется, и я очнусь, пытаясь удержать тающий призрак мечты.