Актеон
Шрифт:
– Может ли это быть?..
– послышался минут через десять слабый голос во второй комнате, - где?.. Ты врешь…
– Врешь! чаво врать?
– отвечала баба.
– Посмотри сам, батюшка.
Прокофий Евдокимыч в теплом, изорванном и истертом халате робко выглянул в переднюю.
– Петр Александрыч!..
– воскликнул он с видимым замешательством и замахивая полы своего халата… - Вы ли это?.. Сами беспокоились… Я не стою такой чести. Милости прошу, сударь… Извините. Лакеи мои все разбежались, а я больной… Не осудите…
Петр
– Сюда, сюда, - говорил старичок, пожимая одной рукой руку гостя, а другой придерживая полу своего халата.
– Покорнейше прошу в гостиную… Вот так, на диванчик.
Голые бревенчатые стены этой гостиной украшались двумя пятнами в рамках, которые старичок принимал за картины, диваном и несколькими стульями, обитыми черной кожей…
Петр Александрыч смотрел на все это и не верил глазам своим.
Едва он уселся, как во всех дверных щелях засверкали глаза; двери немного раздвинулись - и обоего пола ребятишки, "полубарчонки", как обыкновенно звали их в доме, начинали высовывать из дверей свои головы.
– Чему я должен приписать честь видеть вас у себя?..
– Старичок закашлялся, исподлобья посмотрел на гостя и погрозил ребятишкам, которые мгновенно скрылись.
–
Истинно не знаю, как вас благодарить.
Старичок поднялся со стула и поклонился гостю. Ребятишки снова показались у дверей…
– Я давно, признаться, сбирался к вам, - сказал Петр Александрыч.
– Очень благодарен… - Старичок кланялся.
– Чем угостить мне вас, дорогой гость?..
Чайку не прикажете ли?.. Эй, Акулина, подай нам чаю… да и вареньица уж кстати… Не правда ли, и вареньица?
– повторил он, посмотрев умильно на Петра Александрыча.
– Покорно вас благодарю… я…
– Не побрезгайте же моим угощением, дорогой гость.
Петр Александрыч не смел отказаться. Странный напиток, который старичок принимал за чай, был подан, и к нему на двух блюдечках медовое варенье, сверху посыпанное сахаром. Петр Александрыч, хлебнув немного из своей чашки и почувствовав нестерпимую горечь на языке, поморщился.
– Вареньица-то, пожалуйста, вареньица, - говорил старичок, кашляя.
– Я к вам, между прочим, с небольшой просьбой, - сказал Петр Александрыч, немного заикаясь.
Старичок вздрогнул.
– С какой, почтеннейший, с какой? Очень рад услужить, чем могу…
– Видите ли… мне крайне нужно на год или на полтора, никак не более, пятьдесят семь тысяч… Разумеется, мы сделаем заемное письмо; проценты…
– Пятьдесят семь!..
– Старичок вскочил со стула, озираясь кругом.
– Боже мой!..
Он закашлялся и схватил себя за грудь.
– Да отчего ж вы полагаете, что у меня есть такая огромная сумма?
– Я так думал… зная ваше состояние… Поверьте, ваши деньги будут в верных руках.
– Верного ничего нет на свете, ничего!
– завопил старичок в отчаянии.
– Какое состояние у меня!.. До тех пор, покуда я не
Он опять закашлялся и начал стонать.
– Извините меня… ради бога, извините меня… Если б у меня было, например, хоть три тысячи… это я так только говорю… у меня и ста рублей в доме нет… я, чтоб угодить вам, заслужить ваше внимание, отдал бы последние; клянусь сегодняшним праздником…
– Так вы никак не можете удовлетворить моей просьбы?..
– Для вас… я готов был бы заложить все, что имею… - Старичок осмотрел кругом свою комнату.
– Да у меня и вещей-то нет никаких… Видите ли, как я живу? Седьмой год домишко для себя собираюсь выстроить, и то не на что… А чайку-то не прикажете ли еще?
– Нет-с, я до чаю не охотник. Да и к тому же мне пора ехать… Я должен еще остановиться в городе у почтмейстера.
– А вареньица-то? хоть одну ложечку…
Насилу отвязавшись от Прокофья Евдокимыча и проклиная его внутренне, бросился Актеон в свои пошевни и горестно произнес:
– Домой…
– Маменьке мое почтение, супруге!
– кричал старик, высовывая в форточку голову свою, на которую был напялен вязаный колпак.
Возвратись домой, Петр Александрыч тотчас пошел в комнату к своей матери. У нее он нашел Феклу Ниловну.
– Что это? уж ты и возвратился, голубчик мой! Отчего так скоро?
– спросила
Прасковья Павловна, смотря с беспокойством на сына.
Петр Александрыч не хотел говорить о своем проигрыше и о горестном результате своей поездки при посторонней женщине. Прасковья Павловна сейчас поняла это.
– Ангел мой, Петенька, - сказала она, - при Фекле Ниловне ты смело можешь все говорить. Она любит тебя и принимает в тебе самое горячее участие. Феклу Ниловну я ни с кем наряду не поставлю. Это я об ней всегда скажу и за глаза. Я знаю цену людям; я, слава богу, в продолжение моей жизни умела найти себе истинных друзей, - этим я могу гордиться. От Феклы Ниловны у меня нет секретов. Я прошу тебя быть с ней, как с родной.
– Любите меня, батюшка, - закричала, в свою очередь, Фекла Ниловна, - прошу покорнейше. Уж вы мне по матери дороги; к тому ж я вас на руках носила… махонький был такой…
– Ну, что сказал тебе этот гадкий скряга?
– продолжала Прасковья Павловна, прерывая речь своей приятельницы, - говори откровенно, мое сердце. Фекла Ниловна уже все знает: я ей рассказала, куда и зачем ты ездил.
– Да что - плохо, маменька! Он уверяет, что у него и ста рублей нет в доме.
– Что? а? Недослышу, батюшка.
Прасковья Павловна повторила Фекле Ниловне слова своего сына.
– Ах он, проклятый грешник!
– вскрикнула Фекла Ниловна, всплеснув руками.
– На краю гроба, и лгать не боится. Да на том свете нет и такого наказания, какого он достоин, ей-богу; а? что? Прасковья Павловна, как ты думаешь?