Актея. Последние римляне
Шрифт:
— Хорошо, ли отточены мечи? — спросил Теодорих старшего аллемана.
— Хорошо, будут работать, — ответил солдат.
— Не слыхал ли ты в горах каких-нибудь голосов?..
— Когда под вечер я обходил заросли, то мне несколько раз слышался чей-то шепот.
— Через час мы двинемся. Если язычники загородят нам дорогу, то прежде всего нужно защищать Фаусту Авзонию.
Приказав возницам запрягать, Теодорих дошел до цепи скал, преграждающих доступ к вилле, и напряг слух и зрение.
В течение нескольких дней за
Теодорих чувствовал, что неуловимые фигуры, кружащиеся около дома, незримо связаны с Фаустой Авзонией. Весталка была слишком важной личностью, чтобы ее единоверцы могли о ней забыть.
Они искали… нашли… и теперь будут стараться отнять свою собственность.
Если бы Теодорих знал силы неприятелей, то ждал бы их спокойно. Скалы заменяли ему сотню сильных рук.
Но скрытый враг, подбирающийся осторожно к вилле, страшил его своей таинственностью.
Взвесив опасность положения, Теодорих решил отступить в горы, разбить где-нибудь палатку и послать другого курьера к воеводе.
Безлунная ночь способствовала бегству. Небо покрылось свинцовыми тучами, которые под вечер нашли со стороны Корсики.
Теодорих вслушивался в ночную тишину, силясь уловить чутким ухом сына природы подозрительный шум… Но однообразного шелеста деревьев не нарушал никакой посторонний звук.
Когда он стоял, вглядываясь в черную бездну густой тьмы, раздался вой собаки.
Плач животного, сначала прерывистый, как бы боязливый, усиливался, становился полнее и громче, пока не перешел в жалобное стенание. Вместе с тем со стороны моря поднялся ветер, пробежал над вершинами скал, наклонил верхушки елей, подхватил вой пса и разнес его по долине.
Казалось, вокруг зарыдали неисчислимые голоса.
Теодорих крестился, прижавшись к скале. Суеверную душу сына лесов охватил страх. В этих стонах, непрерывно повторяемых горами, он слышал голоса существ иного света: это не пес выл, а его, Теодориха, призывали души его предков.
Он опустился на колени, упал лицом на землю и горячо обнял кормилицу человеческого рода.
— Будь для меня мягким ложем, не презри моего праха, — умолял он. — Я рук не обагрил кровью невинного, совесть не запятнал несправедливостью к убогим, сердца — изменой вождю и господину…
В это время до него докатился шум, хорошо знакомый солдату. Какие-то всадники приближались к вилле.
Он быстро поднялся и свистнул. Когда на его призыв прибежали аллеманы, он поставил их под скалами, сам же вышел вперед и начал прислушиваться.
Его ухо уже отчетливо различало топот коней и стук оружия. Всадники продвигались тихо, направляясь прямо к вилле.
Теодорих обнажил меч и крикнул:
— Кто там?
Из темноты
— Здравствуй, старик!
Изумлению Теодориха не было границ. То был голос воеводы.
— Это вы, господин? — спросил он.
Из тьмы показались три конские головы.
— Все ли в порядке? — отозвался Фабриций, наклоняясь к Теодориху.
— Пока все, но что сегодняшняя ночь скрывает в своем страшном лоне, об этом знает только Добрый Пастырь. Вы прибыли в самую пору. Через час вы бы не застали никого в своем доме. Повозки уже готовы…
— Ты хотел бежать?
— Я не знаю числа врагов, а их следы беспокоят меня уже несколько дней. Если язычники обратились за помощью к наместнику Ведианции, то я бы навлек на вашу голову наказание короля Арбогаста за сопротивление, оказанное властям.
Теодорих говорил тихим голосом, чтобы солдаты не слышали его слов. Шепотом отвечал ему и Фабриций.
— Ты поступил вполне разумно. Повозок не приказывай отпрягать. Мы тотчас же тронемся в Виенну, где скрыться легче, чем в горах.
Отдав коня одному из своих стражников, он пошел рядом с Теодорихом.
— А она, — спросил он, — Фауста Авзония, не облеклась в одежду оглашенной?
— Не облеклась и не облечется!
Теодорих рассказал воеводе о событиях последних недель, а когда дошел до угроз Фаусты, то прибавил:
— Я служил вам вернее всякого верного невольника, любил вас искреннее самого близкого друга. За эту верность и за эту любовь я заслужил награду. Позвольте мне, господин, умереть спокойно. Я не хочу предстать пред Добрым Пастырем с бременем проклятия весталки.
В тишине ночи, во второй раз, раздался вой пса. И снова ветер подхватил его и на своих крыльях разнес по скалам и горам.
Фауста Авзония сидела в спальне, на низком стуле, опершись головой на руки. Вокруг нее сновали невольницы, а она смотрела на их хлопоты тупым, безучастным взором.
Ей сказали, чтобы она была готова в дорогу. Она не спрашивала, куда ее повезут, — она знала, что и дальше ее ждет неволя. Ей говорили об этом и удвоенная бдительность Теодориха и большая подозрительность слуг.
За каждым ее движением стали следить с таким вниманием, что она потеряла надежду вырваться из клетки при помощи женской хитрости. Ей нельзя уже было переступать опушки апельсиновой рощи, гулять по горам, смотреть со скал на море.
По мере того как суживались стены ее заключения, ее стала охватывать какая-то странная тревога перед неизвестным будущим. Она испытывала чувство, как будто к ней подкрадывается большая опасность. Неизменная тревога мучила ее возбужденное воображение омерзительными видениями. В ночных снах на нее нападали какие-то существа, забрасывали ее белое платье уличной грязью. Хватали ее в свои нечистые объятия. Или на ее грудь садился ястреб Юлии Порции, с глазами Фабриция, и жадно припадал к ее губам.