Альбом для марок

Сергеев Андрей Яковлевич

Сам Шатров обожал туманы, охи и ахи, Фофанова и Блока. Мы называли Колю Кикой, а проявления его – кикушеством. Чертков отнесся резче:

– Кика не Фофанов и не Блок, он Тиняков.

Хорошенький, женственный, видавший виды Кика обольщал арбатских дам, а однажды, к вящему загустению нашей слюны, приворожил популярного пианиста и его молодую жену.

Я пунктирно имел взрослый роман с замужней. Стась пользовался взаимностью. Хром воздыхал. Лёне хронически не везло. Раз в месяц блестящий, словно огурчик, он победоносно докладывал:

– А я сегодня польнул!

Вокруг дразнящей Галки Андреевой толклись, как комары. Ничего от нее не добивались. Один измученный разбежался получать у Тамарки. Она отказала, и он извергся ей на паркет:

– Грех падет на тебя!

Мы были предельно прозрачны. Надо думать, не только друг для друга. Очень уж на виду была наша мансарда. Невозможно представить, чтобы ею не интересовались. В своей среде мы за кого-то не поручились бы, кого-то подозревали вслух и – имели возможность потом убедиться – совсем не напрасно. Как мы ни развлекались, как ни веселились, нас не покидало разъедающее чувство опасности.

Чертков учил из чувства опасности делать стихи. По Черткову, чувство опасности открывает глаза на современность и дает меру вещей, четкое смысловое задание. Современность – sine qua non каждого порядочного стихотворения. Мера вещей, с одной стороны, приводит к эпичности (похвала), с

другой – к изгилу (отдание должного).

Соответствующее этим критериям стихописание Чертков иногда называл динамизмом – то ли динамичности как свойства или синонима современности, то ли от желания скрутить динамо в обществе, по отношению к которому он не чувствовал никаких обязательств.

На практике нашим девизом был Верлен/Пастернак:

Не церемонься с языком, Но выбирай слова с оплошкой — Всех лучше песни, где немножко И точность точно под хмельком.

наша антология

Леонид Чертков

Бродяга Среди ночи выползу за овин И солому стряхну с бороды — И тупо осклабится лунный блин С небесной сковороды. Под ногами, привыкшими к жесткости нар, Шар земной повернется вспять, Мне небес не откроет лунный швейцар И пиджак не поможет снять. Мне условную каторгу даст Страшный суд, Я забуду свои чердаки. Мою душу бреднями растрясут Звездные рыбаки. По дорогам уснувшей смешной страны, Где собор, как ночной колпак, Я уйду поискать иной тишины, И с горы просвистит мне рак. Маяки метеоров на лунном стекле И полночное уханье сов Проведут меня темным путем по земле И откроют лазейки миров. Там не будет ни стен, ни дверей, ни окон, А поля, канавы, кусты — И меня никогда не отыщет закон За пределами лунной черты.

* * *

Вот и все. Последняя ночь уходит, Я еще на свободе, хоть пуст кошелек. Я могу говорить о кино, о погоде, — А бумаги свои я вчера еще сжег. Я уверен в себе. У меня хватит наглости Прокурору смеяться в глаза, Я не стану просить заседательской жалости И найду, что в последнем слове сказать. Наплевать. Я давно в летаргической зоне, Мне на что-то надеяться было бы зря: У меня цыганка прочла на ладони Концентрационные лагеря. А другие? Один в потемках читает, Этот ходит и курит, и так же она, Да и что там гадать, откуда я знаю, Может, каждый вот так же стоит у окна. И никто, наверное, не ждет перемены, И опять синяком затекает восток, И я вижу, как незаметный военный Подшивает мне в папку последний листок.

1955

Андрей Сергеев

Летние строфы

Под луной столбенели до неба голые сосны, Птицы не уставали монетки в воде толочь. Отшатываясь от заборов, пьяные пели косно, Спешили со станции люди и пропадали в ночь. До ближней звезды тянулась белого лая тропинка, Свет на соседних дачах падал, желтел и чах. А я играл втихомолку кукольным словом Нинка, И руки спокойно спали на ее умытых плечах. Учила верить в удачу замкнутая дорога, Учила верить в мечту непроходимая темь — В добрых горбатых деревьях скрыта фигура Бога, Который пасет ночами своих влюбленных детей. Гонит на запад тучи непостоянное лето, Последние тучные нивы, плывущие через тьму. Милые, дорогие, не вечно же лезть в поэты, Когда ты с хорошей девчонкой, поэзия ни к чему. Я снял очки и тут же споткнулся о чью-то руку. В небе Большой Медведицей лег пешеходный мост, И мимо деревьев, слившихся в одну сплошную разруху, Невыразимо расейская фигура брела на пост. Взывающий к вечной дружбе звал друга Борей и Витей, Кто-то от нас в полметре калитку не мог никак Осилить, и в этом мире, предельно лишенном событий, Терпкая тривиальность перерастала в факт. Дальние звуки радио из лагерей доносило, Парочки шли за нами и падали под обрыв, – Не видели тут гусенка? – неожиданно вопросила Дымчатая старуха, выскочив, как нарыв. В каждый атом поэзии лезла житейская проза. С засученными рукавами, по пыльным путям земли Луна не спеша месила зеленые сдобы навоза, И в них ступали влюбленные, воры и патрули. Где-то там, за горами день еще теплит хвою, И холод чуть подымается из грустной сырой травы. Речная зеркальная нечисть овладевает ольхою, И тянется над водою воинство без головы. Теперь мы были у речки. Плыла по воде копейка, Луна своим круглым глазом мешала из-за угла. А мы сидели на нашей, на чьей-то старой скамейке, И грелись остатками за день растраченного тепла. Мы узнавали ночь, где тени шагают по две… ………………………………………… ………………………………………… ………………………………………… 12–17/vii—55

Валентин

Хромов

* * *

Сперва всего пою отчизну: О слава, слава, слава, Петя… Как много слав в моей стране! А наши радостные дети — За них мы гибли на войне. Эх-эх! Махорка, табачок— Станцуем – и в окопчики! Война, ребята, пустячок — И танцевали хлопчики. Пускай пижоны ходят в брючках — А мы по-русски, как-нибудь… О родина, возьми на ючки, Чтоб под лицом к тебе прильнуть И обнимать поля и рощи, Твои дубовые леса, Где вышел из народной толщи Изобретатель колеса. 1956

Станислав Красовицкий

* * *

На пороге, где пляшет змея и земля — кровавое дерево следа. Я вижу, уходит через поля немая фигура соседа. А волны стоят в допотопном ряду, и сеется пыль мукомола. Старуха копается в желтом саду, отвернутая от пола. Что надо ей там? Но приемник молчит, и тихо, по самому краю уходит за море соседский бандит, закутавшись тенью сарая.

* * *

Еще одна абстрактная картина. Мне нравится картины половина, где мечется, не зная смерти цель, по ветру Гельсингфорс, как журавель, где короли живут, пока не каплет, где, лишь родившись, некрасивый Гамлет играет в кинга, не найдет, чем крыть, и ходит в парк Офелию топить. А вы? А я лицо здесь вижу босса, оно по-русски холодно и косо, на отражение и тень его дробя, я узнаю в нем будущих себя. Пусть в изменение души никто не верит, но котелок мои черты изменит, к нему в придачу тросточку возьму, — так старый дед мой хаживал в Крыму. Он приезжал домой на трех лошадках, он был по-русски праведный и шаткий; на первой трость, на третьей котелок, а на второй и сам седой седок. Вот путь, который для меня заказан. Но почему не дед, а внук наказан? Я жить хочу, ведь изо всех восьмью я выбрал дом и частную семью. А вы? А я? Что вы не увидали — что здесь есть третья сторона медали. И, зная эту третью, Николя, землею покрывается земля. И нечего грустить и вспоминать умершей дочери себя, отца и мать. Ведь каждая любовь глядит назад, и бука – бука дети говорят. 1956

Олег Гриценко

* * *

Кто тронется в путь, А кто остается. Не каждый себе при рожденье дается, Следы же стираются день ото дня, Потом пропадают, в пыли затерявшись… Одни умирают, себя не дождавшись, А мы погибаем, Себя не найдя.

Николай Шатров

Баллада улицы

Вечереет. Загудело радио Во дворе, – вернее, радиола. Ветром танца – спереди и сзади он Раздувает девичьи подолы. А при них, одетые по-летнему Пареньки с развинченной походкой. Пахнет потом, семечками, сплетнями, Табаком, селедкою и водкой… То плывут шульженковской голубкою, То летят молдаванеску резким… Лишь луна недвижна – льдинка хрупкая, Танцевать ей незачем и не с кем. С девственным презрением глядит она В ломких целомудрия оковах, Как сопят блаженно-невоспитанно Нянюшки в объятьях участковых… Из окошка женский крик доносится. Сыплются тарелки, чашки, блюдца… Там кому-то дали в переносицу, Там поют – там плачут – там смеются… Вы с сестрой попреками напичканы, А куда прикажете деваться? Молодость уходит с электричками — 18, 19, 20… Говорят, “дороги вам открытые”. “Все дано”, “учитесь не ленитесь”. Но одна тоскует Аэлитою, А другая спит и видит Гитис. Но до Марса дальше, чем до полюса, В институте ж столько заявлений… А когда-то ты бродила по лесу До зари в каком-то ослепленьи. Все казалось счастьем – и глаза его, Упоенные ее любовью, И рассвета огненное зарево, И оранжевые пятна крови… А теперь укладываешь локоны И с сестрой хихикаешь про встречи… Хорошо, что не читали Блока вы, Девушки, сгоревшие, как свечи. О, поверьте! Это все отплатится. Каждая слезинка отольется; И тайком застиранное платьице, И ребеночек на дне колодца… Будет день, и вы пред Богом станете — Те, кто мучился, и те, кто мучил. И он скажет: “Всех держу я в памяти, Берегу для доли неминучей… Душно мне от ваших скудных повестей, Давшему земное изобилье. Отвечайте, души, мне по совести, Для чего вы жили и любили?!” 11/vi—54