Александр Невский

Мосияш Сергей Павлович

— Как думаешь, не сотворит зла Батый великому князю?

— Не должон бы; чай, великий князь супротив хана Батыя не ратоборствовал. Стало быть, у хана нет причин ему прошлое в укор ставить — не воевал с ним.

«А ведь верно, — думал Александр, вновь шагая по сеням. — Отец против хана ни разу меча не обнажил. Ишь как славно устроилось».

У князя, не знавшего, к добру ли весть Мишина, наконец отлегло от сердце. Не может хан ни за что ни про что сделать худое князю, приехавшему к нему с дарами. Хоша и поганый, но человек же. Не может.

Именно в эти минуты

в голове его рождалась важная мысль, которая вначале порхнула бабочкой-однодневкой и исчезла, но вскоре воротилась и, все более утверждаясь в сознании, завладела всеми его помыслами, всей душой. Она была проста и на первый взгляд кощунственна, ее даже не хотелось вслух произносить, но Александр Ярославич понял вдруг, что именно эта дума его, претворенная в жизнь, не даст сгинуть Руси бесследно, безвозвратно.

Орда сильна, очень сильна. Руси теперешней с ней тягаться не только бесполезно, но и гибельно. Все одно побьют, пожгут, разорят татары. Потому надо терпеть, терпеть, сколь бы унизительным это ни было. И тихо, исподволь, копить силы. Впрочем, как их копить, если князья тянут вразброд. Ни Калка, ни Сить не пошли впрок. Господи, вразуми их, дай отчине не ныне, так в грядущем породить князя, которого бы все не только боялись, но и слушались, чтили. Который смог бы всех поднять в единой мысли, в едином порыве сбросить гнет татарский.

Миша наконец управился с корчагой и дичиной, огладил усы, умиротворенно икнул, хмеля в глазах не видно, лишь щеки зарумянились. Здоров Миша, свалить его и двух корчаг не хватит.

— Ну, насытился, — сказал князь. — Теперь ступай в баню. Что забыл, завтра вспомнишь, расскажешь. Выедем послезавтрева. Оно бы и раньше можно, да княжна Евдокия приболела.

— Что с ней?

— От груди отымали, ничего есть не хотела. Ревела денно и нощно. Днесь уморилась, к рожку приладилась.

— Ну, дите — не татарин, уговорить можно, — улыбнулся Миша.

IV

ЯРЛЫК

Верховой гридин, прискакавший во Владимир на взмыленном коне, привез весть, всполошившую и дворец, и церковнослужителей, и весь город: великий князь Ярослав Всеволодич жив-здрав ворочается из Орды и находится в полудне пути от Боголюбова.

Александр с Андреем поскакали в Боголюбово встречать отца. А там у Рождественского собора уже людей тьма, ждут великого князя. Откуда прознали, бог весть; видно, сорока на хвосте принесла.

— Вот уж истина: во Владимире чихнешь, в Боголюбове «будь здоров» говорят, — сказал Александр, слезая с коня у церковной ограды.

Народ томился, попы суетились, вынося иконы, хоругви, ровно к крестному ходу готовясь. Послали за Нерль дозорных, дабы знак дали, как узрят великого князя подъезжающего. Андрей не утерпел, поскакал вместе с ними, надеясь первым отца увидать. Зосима — кормилец княжича, кряхтя, влез опять в седло, потрусил следом. Андрей хоть и не маленький уже, а все одно кормильцу отставать от него нельзя. Великий князь заметит — корить станет: кормилец ты али бревно, пошто отрока одного пустил, а ну збродни вывернутся?

И вот вымахнули дозорные от Нерли, заорали: «Едет,

едет!» Стихла толпа, все головы на восход поворотили, взнялись над толпой иконы и хоругви, блеснули вязью золотой.

Ударил густым басом большой колокол на колокольне, и тут же вперебой пошли приговаривать другие — поменее, но позвончее: «Бом-бам! Бам-бам-бам! Бом-бам! Бам-бам-бам!»

Едва появился великий князь в сопровождении своих гридинов, как закричали радостно владимирцы, замахали руками, словно со счастливой рати возвращался их повелитель. Да и то сказать: рать-то дело знаемое, а тут считай из пасти дьявола живым возвернулся, от хана Батыя окаянного, которого нарекли русичи злым бичом божиим. Верили — и эта напасть от бога, за грехи наши тяжкие. Оттого и радовались: князь жив, значит, и они поживут.

Обнял Ярослав Всеволодич сыновей своих, шепча растроганно:

— Слава богу, слава богу.

Так и ехал он от Боголюбова до Владимира, сопровождаемый ликующей толпой владимирцев.

Во дворце княжеском, что у Дмитриевского собора, суета, слуги носятся как угорелые, устанавливая в сенях столы с питьем разным и брашном. Понабежали на подворье бояре, купцы, милостники. Всякому лестно великому князю на глаза попасться, поклониться ему, а то и словцо доброе услышать.

Хотя Ярослав Всеволодич и скуп на ласку, но тут час особый: в отчину воротился, на радостях, глядишь, и молвит что-нито доброе.

И великий князь не скупится — кому кивнет, кому мигнет, кому пальцем погрозит по-отечески, кого по плечу похлопает, а кого и словцом теплым одарит.

На застолье, что скоро было спроворено в сенях, великий князь с чашей заздравной приветствовал и благодарил всех, почтивших его в столь радостный час. Гости пили, ели, гусляры играли хвалы. И Ярославу Всеволодичу удалось уйти незаметно, лишь когда грянуло захмелевшее застолье песню:

Брони мои, брони, бороните сердце, Бармицы густые, бороните выю…

Наконец-то удалось им с Александром уединиться в дальней светелке дворца. Ярослав видел нетерпение старшего сына, узнать тому хотелось, с чем воротился отец, на людях не спросишь, да и не все при народе говорить можно.

Ярослав тут же снял пояс, бросил на лавку и с удовольствием растянулся на узком ложе.

— Господи, как устал я, знал бы ты.

— Вижу, отец. Я это в Боголюбове еще заметил, — отвечал Александр, присаживаясь рядом на лавку.

— Ну спасибо, хоть ты замечаешь годы мои. Спасибо, сын. — Ярослав погладил ладонь сына, лежавшую на колене.

В это время, распахнув дверь, явился Андрей.

— A-а, вот вы где!

— Андрей, — сказал Ярослав, — сослужи-ка отцу службу.

— Я готов, великий князь, — сразу подтянулся княжич.

— Я в пути притомился малость, а застолье оставлять нехорошо. Посиди за меня на стольце часок. А?

— Хорошо, — с готовностью согласился Андрей.

— Да честь береги, сынок, не утопи в чаше хмельной.

— За то покоен будь, великий князь, — отвечал с гордостью Андрей.