Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения

Алек­сандр Со­пров­ский был од­ним из са­мых та­лант­ли­вых, серь­ез­ных и ос­мыс­лен­ных по­этов сво­его по­ко­ле­ния. По­ко­ле­ния, чье ста­нов­ле­ние на­ча­лось по­сле ок­ку­па­ции Че­хо­сло­ва­кии — то есть с на­сту­п­ле­ни­ем той эпо­хи, ко­то­рая те­перь на­зы­ва­ет­ся (и, по-мо­ему, пра­виль­но на­зы­ва­ет­ся) за­сто­ем. Он был поч­ти един­ст­вен­ным, кто не под­дал­ся со­блаз­ну вос­при­нять эту эпо­ху как нор­маль­ную (не иде­аль­ную, во мно­гом да­же по­роч­ную, но все же нор­маль­ную), что сде­ла­ло боль­шин­ст­во дру­гих его та­лант­ли­вых свер­ст­ни­ков. У не­го хва­ти­ло на это зор­ко­сти и чув­ст­ва нор­мы, то есть муд­ро­сти. Он знал это про се­бя, по­эты зна­ют

про се­бя все. Он вы­би­вал­ся из об­ще­го строя не­офи­ци­аль­ной по­эзии, от­нюдь из-за это­го не при­бли­жа­ясь к то­му, что на­зы­ва­лось офи­ци­аль­ной по­эзи­ей. В ка­ком-то смыс­ле он ос­та­вал­ся оди­но­ким, хо­тя лю­бил лю­дей и лю­ди его лю­би­ли. Это не бы­ло кра­си­вым оди­но­че­ст­вом по­зы и тще­слав­ным чув­ст­вом пре­вос­ход­ст­ва над ок­ру­жаю­щи­ми. Это бы­ло оди­но­че­ст­во зна­ния и по­ни­ма­ния. У не­го не бы­ло сво­ей ни­ши ни в пре­сло­ву­том пан-иро­ни­че­ском ёрни­че­ст­ве, ни в под­ра­жа­тель­ном эпа­та­же как ораль­но­го, так и ге­ни­таль­но­го ха­рак­те­ра. Он был все­гда серь­е­зен, да­же ко­гда шу­тил. Он был серь­е­зен, ибо очень серь­ез­но бы­ло его вре­мя и судь­ба его по­ко­ле­ния — да­же тех пред­ста­ви­те­лей его по­ко­ле­ния, ко­то­рые пус­ка­лись в про­ти­во­ес­те­ст­вен­ные и не­уме­ст­ные пля­ски.

Вся его жизнь и все его твор­че­ст­во бы­ли ду­хов­ным, ин­тел­лек­ту­аль­ным и эс­те­ти­че­ским ос­вое­ни­ем этой не­вер­ной, зыб­кой дей­ст­ви­тель­но­сти. Дей­ст­ви­тель­ным ос­вое­ни­ем, а не ими­та­ци­ей. На этом пу­ти у не­го бы­ли уда­чи и не­уда­чи. Че­ло­век, про­из­во­дя­щий ра­бо­ту, все­гда стал­ки­ва­ет­ся с со­про­тив­ле­ни­ем ма­те­риа­ла и до­би­ва­ет­ся ус­пе­ха от­нюдь не все­гда, че­ло­век, об­хо­дя­щий со­про­тив­ле­ние ма­те­риа­ла, под­лин­но­го ус­пе­ха не до­би­ва­ет­ся ни­ко­гда, но час­то вы­гля­дит по­бе­ди­те­лем. Мы по­те­ря­ли очень нуж­но­го для на­шей куль­ту­ры че­ло­ве­ка. Твор­че­ст­во без­вре­мен­но по­гиб­ше­го по­эта от­кры­ва­ет нам це­лый пласт на­шей жи­вой ис­то­рии, ис­то­рии на­ше­го ду­ха, его взаи­мо­свя­зей с жиз­нью.

Наум Коржавин

12 апреля 1991 года

АВ­ТО­БИО­ГРА­ФИЯ

Ро­дил­ся 21 ок­тяб­ря 1953 г. в Мо­ск­ве, на Чис­тых Пру­дах. Ро­ди­те­ли — оба шах­ма­ти­сты. О сво­ей бе­ре­мен­но­сти мать уз­на­ла в день объ­яв­ле­ния о смер­ти Ста­ли­на. Из-за это­го она не по­шла на тра­ур­ную це­ре­мо­нию. Дом наш был в двух ша­гах от ро­ко­во­го в тот мар­тов­ский день спус­ка с Ро­ж­де­ст­вен­ско­го буль­ва­ра на Труб­ную пло­щадь.

С са­мо­го ран­не­го дет­ст­ва стра­ст­но лю­бил чи­тать, осо­бен­но при­клю­чен­че­ские кни­ги: к Дю­ма при­вя­зан и до сих пор. Сти­хов, за ис­клю­че­ни­ем Пуш­ки­на, дол­гое вре­мя не лю­бил и не по­ни­мал, за­чем они пи­шут­ся. В ав­гу­сте 1969 г. вдруг при­нял­ся со­чи­нять их, по­чув­ст­во­вав воз­дух по­эзии и свя­зан­ный с ней осо­бен­ный спо­соб су­ще­ст­во­ва­ния.

В 1970 г. окон­чил шко­лу. В 70-е — 80-е гг. учил­ся с пе­ре­ры­ва­ми на фи­ло­ло­ги­че­ском и ис­то­ри­че­ском фа­куль­те­тах Мо­с­ков­ско­го уни­вер­си­те­та. В те же го­ды ра­бо­тал бой­лер­щи­ком, сто­ро­жем, в том чис­ле цер­ков­ным, ра­бо­чим в экс­пе­ди­ции. По­бы­вал на край­нем се­ве­ре, вос­то­ке и юге стра­ны. При­хо­ди­лось так­же за­ни­мать­ся сти­хо­твор­ным пе­ре­во­дом, да­вать на до­му уро­ки рус­ско­го язы­ка и ли­те­ра­ту­ры — и так да­лее.

На ру­бе­же 1974 и 1975 гг. мы с Сер­ге­ем Ганд­лев­ским,

Ба­хы­том Кен­жее­вым, Тать­я­ной По­ле­тае­вой, Алек­се­ем Цвет­ко­вым и др. соз­да­ли ли­тера­тур­ную груп­пу «Мо­с­ков­ское Вре­мя». Из­да­ва­ли сам­из­дат­скую ан­то­ло­гию. Груп­па не пред­ла­га­ла ма­ни­фе­стов или про­грамм. На­ли­цо бы­ла не­пред­взя­тая вку­со­вая общ­ность, обу­слов­лен­ная тес­ны­ми твор­че­ски­ми и дру­же­ски­ми свя­зя­ми.

В 1982 г. из-за пуб­ли­ка­ций на За­па­де был от­чис­лен с по­след­не­го кур­са уни­вер­си­те­та. Тать­я­на По­ле­тае­ва, с 1977 г. моя же­на, по­те­ря­ла то­гда же и по тем же при­чи­нам ра­бо­ту в экс­кур­си­он­ном бю­ро. В 1983 г. мне бы­ли предъ­яв­ле­ны сра­зу два про­ку­рор­ских пре­дос­те­ре­же­ния: за ан­ти­со­вет­скую аги­та­цию и за ту­не­яд­ст­во.

По­след­ние го­ды, про­хо­дя­щие под зна­ком не­ожи­дан­ных пе­ре­мен, вну­ша­ют но­вые на­де­ж­ды, но от­нюдь не ил­лю­зии. Се­го­дня в га­зе­тах пи­шут, буд­то ли­те­ра­ту­ра долж­на не при­ук­ра­ши­вать, но и не очер­нять на­шу дей­ст­ви­тель­ность. Пе­ре­фра­зи­руя Пуш­ки­на, сто­ит за­ме­тить, что это, мо­жет быть, хо­ро­шая по­ли­ти­ка, но пло­хая по­эзия. В при­ро­де са­мой по­эзии — как раз на­про­тив! — и «при­ук­ра­ши­вать», и «очер­нять». Се­го­дня, как и пре­ж­де, как и все­гда, по­эзия ни­ко­му ни­че­го не долж­на. Ею дви­жет лич­ное при­стра­стие к жиз­ни и люб­ви, к смер­ти и бес­смер­тию, к ис­то­рии.

Но­ябрь 1987

Алек­сандр Со­пров­ский

* * *

Когда-нибудь, верша итог делам,

Как бы случайно, в скобках или сноской,

Я возвращусь в первоначальный хлам,

Зовущийся окраиной московской.

Любой пустырь от давешних времен

Мне здесь знаком на радость и на горе,

А чья вина? Я не был здесь рожден —

Но и страна не рождена в позоре.

Никто, как я, не ведал жизни той,

Где от весны к весне, от даты к дате

Такой подробной, бережной тоской

Озерца луж исходят на закате,

Где все, что мне привиделось потом —

Пророки, полководцы и поэты —

Все взращено прекрасным пустырем,

Раскинувшимся за моим двором,

Под грохот железнодорожной Леты,

Где перегаром пахло из канав,

Ночами пьяных укрывал овражек —

И брезжило на трезвых лицах вражьих

Осуществленье смехотворных прав.

Нас нет совсем. Мы вымерли почти.

Мы выжили, мы выросли врагами,

Прокладывая ощупью пути

На родину, что стонет позади,

Мерцая, как звезда за облаками, —

Пока не хлынет царственное пламя,

Чтоб белый свет прикончить и спасти.

1974

* * *

И мы уйдем в лесные дали

И сгинем в луговой дали,

Чтоб птицы черные взлетали

От нераспаханной земли;

Чтоб корневища над ручьями

Плели землистые узлы —

И ветки двигались над нами,

Над смесью грунта и золы.

Но как пчелиное жужжанье,

Над городскою мостовой

Растворено воспоминанье

О нас с тобой, о нас с тобой.

Здесь самым искренним и зрячим

Слепые чувства суждены —

Но навсегда следы в горячем

Асфальте запечатлены.

И не зовите суетою

Направленную беготню

К непоправимому покою,

К последнему, лесному дню.

1974