Александр Сопровский был одним из самых талантливых, серьезных и осмысленных поэтов своего поколения
Шрифт:
И флаги, зацепившись за балконы,
Причудливо застынут на стенах.
Но в воздухе, дрожащем, будто сердце,
Неистребимый настоящий праздник
Пройдет через бессоницу насквозь.
И черною волною карнавала
Взовьется город каждым переулком
Среди дешевых праздничных огней.
Ты знаешь, в эту ночь на перекрестке
Меня застиг единственный мой воздух,
И я в него со всех орбит сорвался,
И знаешь, этот воздух был
Когда-нибудь наступит новый день,
И с отголоском радости вчерашней,
Слегка еще скрипящей о ребро,
Я снова появлюсь перед тобою,
А ты больна, ты выглянешь в окно,
А за окном разгуливает ветер
И ласточек безвольные тела
Раскачивает в воздухе весеннем.
1974
* * *
Чернеет ствольный ряд среди землистых луж.
Застыло на стене измученное знамя.
Я выброшен навзрыд в безветренную глушь,
В туманный мокрый свет листвы под фонарями.
Из твоего двора я шел к себе во двор.
За два бескрайних дня мы добрались до сути.
Со счастьем у меня короткий разговор:
На каждый год по дню и на день по минуте.
Любимая, прости, но эта ночь — моя.
Послушай, как скрипит пространство неустанно,
А это оттого, что в мире забытья —
Деревья и туман, а воздуха не стало.
1974
* * *
Бесконечная минута.
Времени в обрез.
От заката до салюта —
Поле, воздух, лес.
Небо светлое померкло.
Город — на восток.
До начала фейерверка —
Самый малый срок.
И болотною водою
Поглощен закат.
Нависают темнотою
Волосы и взгляд.
И в соперничестве жутком
Взгляда и небес —
Крайний срок усталым шуткам:
Времени в обрез.
И дрожит трава сырая
За твоей спиной,
И взлетает даль без края
Праздничной волной.
И услышать можно даже,
Как, рождая страх,
С тихим звоном рвется пряжа
В греческих руках.
И звенят, не затихая,
Зыбкие поля.
Шепот, легкое дыханье,
Воздух и земля,—
И уже почти бесстрастно,
В пустоту скользя —
Небеса, глаза пространства,
Карие глаза.
1974
* * *
Если можно за миг до смерти
Задержать остыванье рук,
Я припомню смешной испуг
От письма
Чтобы тотчас над головой
Теплый вечер расцвел яснее
В неподвижном японском небе
Светлой дымчатой синевой.
Чтобы снова все стало просто,
Чтобы почерк осилив твой,
Я глядел на высокий остров
Над просвеченною водой.
И глаза мои были зорки
В подступающей темноте,
И чернел он верхушкой сопки,
Розовея к морской черте.
И к востоку зеленовато
Было небо в вечерний час,
И несуетный свет заката
Равнодушно тревожил нас.
Я держусь в этой жизни ради
Притягательной желтизны
Затонувшей тогда луны
В тихом устье прозрачной пади.
Чтобы прежде, чем догореть,
Дань отдав расставленным точкам,
Только в душу твою смотреть,
Только черным вязаным строчкам
Поклониться и умереть.
1974
МОГИЛА МАНДЕЛЬШТАМА
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою ее произнесет.
1
Петухи закричали — но солнцу уже не взойти.
На трамвайном кольце не услышишь летучего звона.
Беспокойная полночь стоит на восточном пути,
И гортань надрывать не осталось ни сил, ни резона.
Государство назавтра отметит успех мятежа
Против властной умелости зрячего хрупкого тела,
Чтоб на сопках тонула в зеленом тумане душа,
Напоследок таежной дубовой листвой шелестела.
По могилам казненных попрятан бессмертья зарок.
Терпеливому слову дано окончанье отсрочки.
Я пройду по следам истерично зачеркнутых строк,
Чтоб добраться до чистой, еще не написанной строчки.
Над Уссури и Твидом — закон повсеместно таков —
Слово виснет туманом и вряд ли кого-то рассудит.
Петухи закричали вослед перемычке веков,
Зреет новая песня, и все-таки утра — не будет.
А на верфях шипела отрыжка японской волны,
Океан ухмылялся раствором щетинистой пасти,
И скользили по рейду суда на защиту страны,
Не сумевшей тебя защитить от восстания власти.
2
Столь я долго всуе повторял
Имена сроднившихся судьбою,
Что чужое слово потерял,
Прошлое утратил за собою,
Заплутался по пути назад —
И рассудок бестолочью занят.
Звезды в рукомойнике дрожат,